Лунный парк
Шрифт:
Никто из нас не повышал голоса, поскольку мы стояли на лужайке, на улице. Я невольно огляделся. И тут, совершенно разбитый, произнес:
– Секундочку, если ты говоришь, что эта хреновина наверху привиделась мне от травы…
– Какая хреновина наверху, Брет?
– Так, блин, все. Я вызываю полицию, – потянулся я за мобильным.
– Никого ты не вызываешь.
– Почему нет, Джейн? В нашем доме было нечто, чего быть не должно. – Я активно жестикулировал. Мне показалось, что меня снова вырвет.
– Ты не будешь звонить в полицию, – произнесла Джейн со спокойной решимостью. Она потянулась за пистолетом, но я отпрянул.
– Почему мне нельзя вызвать полицию?
– Потому что я не желаю, чтобы копы наблюдали тебя в таком жалком состоянии и пуще прежнего напугали
– Секундочку. – Я стиснул зубы. – Я сам напуган, Джейн, я боюсь – понятно?
– Ты просто обдолбался, Брет. В кашу. Давай сюда пистолет.
Я схватил ее за руку, она позволила мне подтянуть ее к дому, я толкнул входную дверь. Она стояла за мной, я указал ей на гостиную, на переставленную мебель и, с нездоровым ликованием, на следы. Я ждал, что она скажет. Она молчала.
– Утром я переставил мебель, Джейн. Когда сегодня вечером мы выходили из дому, она стояла по-другому.
– Да что ты?
– Да. И не надо говорить со мной снисходительным тоном, – сердито сказал я. – Кто-то переставил ее, пока нас не было. Кто-то забрался в наш дом, переставил мебель и оставил вот это! – Я указал на пепельные следы и понял, что горожу околесицу, что пот льет с меня рекой.
– Брет, отдай мне пистолет.
Я опустил голову. В кулаке, сжатом до белых костяшек, дрожал тридцать восьмой калибр.
Я вздохнул и взглянул на ладонь другой руки. Небольшая колотая ранка будто уже заживилась.
Она спокойно забрала пистолет и снова заговорила успокоительным тоном, как с ребенком:
– Мебель переставили для вечеринки…
– Да нет же, Джейн, – я сам ее сегодня ставил на место.
– …А выцветшие следы тоже остались после вечеринки, и я уже вызвала сервис…
– Черт побери, Джейн, это не галлюцинация, – презрительно сказал я; ее нежелание поверить окончательно сбило меня с толку. – Возле дома стояла машина, и кто-то был наверху и…
– И где теперь этот человек, Брет?
– Ушел. Сел в машину и уехал.
– Как?
– Что значит – как?
– Ты сказал, что пошел наверх и видел его, а потом он выбежал и сел в машину – так?
– Ну да, но я не разглядел его, потому что было темно и…
– Тогда он должен был пробежать мимо Венди и детей, – сказала Джейн, – должны же они были увидеть его, когда он пробегал прямо мимо них к машине, верно?
– Ну… нет. Нет… то есть, я думаю, он выпрыгнул из окна Робби…
Лицо Джейн исказилось досадой. Она отвернулась, пошла в офис, положила пистолет обратно в сейф и закрыла его. Я молча поплелся за ней, посматривая по сторонам в поисках улик, подтверждающих, что визит незнакомца – это не галлюцинация, вызванная злоупотреблением сангрией и марихуаной и общей непрухой, безжалостно надвигавшейся на меня.
Бра заливали коридор своим обычным холодным сиянием.
Дверь в комнату Робби была закрыта, и, дернув ручку, Джейн поняла, что он заперся на ключ.
– Робби? – позвала Джейн. – Сынок?
– Все в порядке, мам, иди, – услышали мы из-за дверей.
– Робби, пусти. Я хочу кое-что у тебя спросить, – сказал я, налегая на дверь.
Но он так и не открыл. И не ответил. А я не стал переспрашивать, потому что боялся его реакции. Кроме того, там был Терби, и мышь дохлая, и открытое окно.
По дороге в комнату Сары, где Венди укладывала девочку спать, Джейн тяжело вздыхала. Под бледно-лиловым покрывалом Сара сжимала жуткую игрушку, лицо ее блестело от слез. Я постарался успокоиться, вяло уповая на извечное – слезы рано или поздно прекратятся, но в сложившейся ситуации спрашивать ее, каким образом Терби попал из комнаты Робби к ней за этот промежуток времени, я просто не мог.
– Мамочка! – вскрикнула Сара, голос ее дрожал от страха и облегчения.
– Здесь я, – уныло ответила Джейн. – Я здесь, малышка.
Я хотел зайти в комнату, но Джейн захлопнула дверь перед моим носом.
Я постоял. Она не верила ни единому моему слову и поэтому избегала меня, отчего ночь сделалась еще страшней и невыносимей. Тщетно пытался я отогнать страх. Обезумевший, стоял я за дверью и пытался расслышать успокаивающий шепот Джейн, и тут откуда-то донесся шум, и я подумал, что меня снова вырвет,
Понедельник, 3 ноября
13. Родительское собрание
Я убедил себя, что ничего не было. Я уже много раз так делал (когда отец побил меня, когда я впервые порвал с Джейн, когда передознулся в Сиэтле, всякий раз, когда я пытался наладить отношения с сыном), по части вымарывания реальных событий я был большой дока. Писателю совсем не сложно выдумать сценарий, более приспособленный к жизни, нежели тот, что был реализован на самом деле. Таким образом, я просто вырезал десять минут экранного времени – начиная со сцены во дворе Алленов и заканчивая моментом, когда я сжимаю пистолет в комнате моего сына, в то время как машина из моего прошлого исчезает за поворотом на Бедфорд-стрит, – и вмонтировал что-то другое. Быть может, сознание мое сместилось от зудящих голосов за обеденным столом у Алленов. А может, видения, которые я воспринял как реальные события, были вызваны марихуаной. Верил ли я в то, что видел прошлой ночью? А если и верил – что это меняло? Тем более что мне никто не верил, а доказательств не было никаких. Писатель расположен подгонять все свидетельства под выводы, которые он хочет сделать, и куда реже склоняется в сторону правды. А поскольку утром третьего ноября правда оказалась не ко двору – поскольку была уже дисквалифицирована, – меня ничто не сдерживало и я мог придумать себе совсем другое кино. Я неплохо умел придумывать ситуации, тщательно вырисовывать детали, придавать им необходимый объем и блеск, поэтому я приступил к созданию нового фильма с другими сценами и финалом посчастливее, где я бы не оставался в гостевой, дрожа от страха и одиночества. Таково ремесло писателя: его жизнь – водоворот лжи.
Приукрасить для него – что перекреститься на красный угол. Мы делаем это, чтоб доставить вам удовольствие. Мы делаем это, чтоб убежать от себя. Физическая жизнь писателя, как правило, статична, и, пытаясь вырваться из этого плена, мы вынуждены ежедневно выстраивать себя заново. Тем утром я столкнулся с необходимостью придумать мирную альтернативу вчерашнему кошмару, при том, что в писательском мире драма, боль, поражение поощряются как необходимые для искусства предпосылки: если дело было днем – выпишем ночь, была любовь – устроим ненависть, безмятежность заменим хаосом, из добродетели сделаем порок, из Господа – дьявола, из дочери – шлюху. За участие в этом процессе я был неумеренно обласкан, и ложь зачастую просачивалась из моей творческой жизни – замкнутой сферы сознания, подвешенной вне времени, где вымысел проецировался на пустой экран, – в осязаемую, живую часть меня. Однако вполне допустимо, что третьего ноября я был готов поверить, будто обе мои жизни слились в одну, и я уже был не в состоянии отделить одну от другой.