Лунный плантатор
Шрифт:
Все это в те редкие мгновения когда я был достаточно трезв, что бы связно излагать собственные мысли.
Раз в месяц я приезжал в Москву. Вид у меня был по настоящему изможденный разгульной жизнью, но вся редакция встречали своего сотрудника сочувственными взглядами, пологая, что я из-под накомарника не вылажу.
Получив гонорар, командировочные я снова отправлялся кутить по прелестным ресторанчикам Подмосковья, вместо того, чтобы делить со строителями тяготы и лишения таежной жизни.
И никто! Никто, молодой человек, об этом не догадался! Вся страна с замиранием сердца и легкой завистью к молодым героям
Очарованные романтикой трудовых будней юноши и девушки бросали институты, группировались в молодежный стройотряды, вооружались комсомольскими песнями, садились в поезда и, полыхая сердцами, отправлялись в Сибирь, что бы стать соучастниками подвига.
Не знаю уж, что их там ожидало на самом деле, но меня за мой Байкало-амурский цикл выдвинули на премию Ленинского комсомола в области журналистики.
И я бы ее получил, если бы нос к носу, в совершенно непотребном состоянии хронического запоя не столкнулся в доме отдыха, как сейчас помню, «Золотая Осень» с главредом «Комсомолки», который прикатил туда ублажать свою любовницу.
В виду социальной значимости моих репортажей скандал спустили на тормозах, но меня из газеты турнули, ровно как и из Москвы… Вот так-то, молодой человек! Вам понятно?
— А сейчас вы… Мнэ… Практикуете? — спросил Родион после того как Семибаба принял в себя очередную порцию коньяка.
— Практикую ли я? — усмехнулся Петр Алексеевич. — Хе… Практикую… Практика — именно то слово которым сейчас можно охарактеризовать мою деятельность. Журналистика сама по себе давно перестала меня интересовать, точно так же как дантиста рано или поздно перестает интересовать особенности строения глазных премоляров у очередного пациента. С опытом исчезает, так сказать, академический интерес! И дантист просто практикует виртуозно орудуя бормашиной и козьей ножкой. Да, молодой человек, я практикую. Скажу вам по секрету, у меня огромная практика в самых крупных изданиях этого города…
Тонкая сигарка в руках Семибаба истлела на половину. Петр Алексеевич снова смахнул пепел, затянулся и хитро, с прищуром посмотрел на Родиона. Просто таки шакальим чутьем прожженного репортера он чуял в Родике потенциальную жертву…
Он был импозантен как демон, Петр Алексеевич Семибаба: дорогой костюм цвета «соль с перцем»; вязанная зеленая жилетка под пиджаком; накрахмаленная белая рубашка с платиновыми запонками; повязанный под рубашку шейный платок в тон желтке; дорогие швейцарские, платиновые часы на запястье; черные как крыло ворона, хорошо уложенные волосы с густой матовой проседью; приятная, не раздражающая пружинистая худощавость; острые, чуть угловаты черты благородного лица, идеально выбритого до последней щетинки; пронзительный, щемящий взгляд; аристократический тонкий рот… Все идеально. Если бы не зубы. Безобразные, желтые с черными щербинками. Длинные, редкие и острые. Просто таки созданные для того, что бы рвать и кромсать падаль. Настоящие зубы настоящего репортера. Когда Петр Алексеевич улыбался в уголках рта мелькали клыки отлитые из белого метала. Тоже, по видимому, платиновые.
— Можно посмотреть на ваше платиновое перо? — почему-то спросил Родик.
— Пожалуйста, — снисходительно согласился Семибаба, достал из внутреннего кармана пиджака тонкий кожаный футляр с перьевой авторучкой и протянул его Родиону.
В стиле Семибабе отказать было невозможно. Футляр был выполнен в виде маленького гробика из странной серой кожи с металлическим крестом на крышке и крохотными тоже металлическими ручками, как бы для переноски, по бокам. Нисколько не сомневаясь в том, что и крест и ручки платиновые, Родик бережно открыл футляр. Трупик авторучки лежал красном потертом бархатном ложе. Желтой кости, отполированной до блеска, со странными серыми прожилками. Родик взял ручку и снял колпачок. Перо походило на острие кинжала. У основания пера можно было различить некую монограмму. Свастика вплетенная в узор из латинских букв «Z» и «G».
— Знаете из чего выполнен корпус авторучки? — спросил Семибаба наслаждаясь неподдельным интересом Родиона.
— Нет.
— Человеческая берцовая кость… Эта ручка раньше принадлежала штун-бан-фюреру СС Зигмунду Гольденбергу… Тоже, так сказать, примечательная фигура. Личный куратор Гимлера. Курировал этот куратор концентрационные лагеря в Польше и Белоруссии. Говорят персонально не брезговал газ подавать в газовые камеры и кочергой в топках крематория шерудить.
Этой авторучкой был подписан смертный приговор тысячам, если не сотням тысяч людей. Люди шли в печь целыми эшелонами… Представляете сколько человеческих жизней висит на этом кончике пера? Вам понятно?
Родику было понятно. Таким пером нельзя было писать. Таким пером можно было разить, прокалывать, скальпировать, вырезать язычески руны на затылочной кости черепа осужденного к смертной казни. Эту авторучку нельзя было заправлять обычными чернилами. Только ядом фурий. Только желчью мегер. Только едкой кровью адреатических грифонов.
Родик осторожно одел на перо наконечник, положил авторучку в футляр, прикрыл его и вернул хозяину.
— Возможно, — сказал он. — Вы тот кто мне сейчас нужен больше всего.
— Почему вы так решили?
— Я уважаю таких людей как вы. Изощренности и извращенности вашей фантазии можно позавидовать.
— Я так и думал, — кивнул Семибаба и усмехнулся.
Родик внезапно почувствовал, что не он насадил на крючок этого странного человека. А Семибаба сам выследил и поддел на свои платиновые клыки добычу, как самка шакала поддевает за шиворот нерадивого щенка выползшего за пределы логова.
Словно не Родион два дня выслеживал по Дому Журналиста человека с отточенным пером и связями в издательском бизнесе, выпив не один литр кофе за праздными наводящими беседами, а этот человек сам затаившись ждал пока Родик попадется к нему в лапы.
— Мне понятно, — Родион впервые прямо ответил на вопрос-присказку Семибабы.
Глава двадцать четвертая
В которой Семибаба и Родик дерут друг с друга три шкуры, а мир оказывается на пороге рождения нового графа. И в которой становится понятно почему у Семибабы пробы ставить некуда
— И чем вам, молодой человек, может услужить дряхлый, никчемный шакал пера в моем лице? — Петр Алексеевич знаком показал буфетчице, что бы та еще раз повторила коньяк. — Только, предупреждаю заранее, меня не интересует разная рекламная дребедень с продажей косметических припарок, средств для похудения, колдовством-ведовством и экстрасенсорикой. Обращайтесь с этим в те рекламные листки которые на выходе из метро раздают…