Львенок

Шкворецкий Йозеф

— Но вы же все равно немного обманщик, правда?

Я пожал плечами и ответил меланхолически:

— Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?

Она молчала.

— Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…

И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.

— Вот это и есть ваш самый огромный обман, — произнесла она, блеснув глазами. — Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?

Я опять пожал плечами. Негодование

удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.

— Вреда от этого никому нет, — сказал я, — а дела в Алабаме творятся нехорошие.

— Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?

Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.

— Расизм — вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.

— Если вы говорите серьезно, то вы — циник, — нелюбезно откликнулась Серебряная.

— И не думайте, что цинизм мне по душе.

Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.

— Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.

Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:

— Ну да… вы правы.

— Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?

Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.

— Может, и надо. Я думаю, надо, — сказала она.

Я улыбнулся.

— Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?

— К некоторым вещам я ужас как строга, — ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. — И воспринимаю их абсолютно буквально.

— Что еще, кроме литературы?

— А вы подумайте, — отрезала она.

Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив:

— Как же, однако, вы воспламеняетесь от поэзии!

Она состроила мне гримаску на манер других юных девиц, показав свои великолепные зубы. Я оскалился в ответ.

— Я уже подумал… Но это для меня пока ново. Вы толкаете меня на тернистый путь.

— Никуда я вас не толкаю. Я предостерегаю. Причем заранее. Я совершенно не переношу..

— Что?

Она подняла глаза к потолку, где висела люстра, украшенная плюшевыми обезьянками, и принялась загибать пальцы:

— …притворщиков, обманщиков, литераторов, циников…

— Так по-вашему, я циник?

Барышня Серебряная перестала считать и закрыла глаза, а открыв их, одарила меня такой улыбкой, что мое сердце взмолилось о пощаде.

— Я пока не знаю, — сказала она, извлекла из вазочки на столе красную гвоздику и сунула ее прямиком в свое декольте. — Наверное, да. Как и все везунчики.

Но эти слова она уже произносила таким тоном, будто именно

циники были ей дороже всех на свете.

Однако время шло, и я чем дальше, тем больше путался в происходящем. Иногда мне чудилось, что все у нас пойдет по накатанному многими молодыми телами пути, но едва я протягивал руку, чтобы сорвать гроздь взаимопонимания, как Ленка ускользала от меня. Я прилагал нечеловеческие усилия. И девушка охотно шла мне навстречу. С любой другой, которая вот так бы охотно шла навстречу, мне давно было бы все ясно. Барышня же Серебряная представляла собой тайну в бело-розовую полоску. То мне казалось, что я теряю рассудок. То я сомневался, что вообще когда-нибудь что-нибудь понимал. В конце концов, совершенно увядший, я остановился на тротуаре перед винным рестораном, щурясь на звезды.

— Где вы живете? — спросил я настолько угрюмо, что Серебряная рассмеялась и впервые за целый вечер сама на секунду взяла меня за руку.

— Пойдемте, — сказала она. — Это вон за тем углом. Можете меня проводить.

Я немедленно ожил.

— А на кофе вы меня пригласите?

— Об этом я подумаю по дороге.

Я шагнул к ней и взял под локоть. Она не протестовала. Мы шли бок о бок. Ее бок под розово-белой тканью пылал, обдавая меня пружинящей волной сильного и живого жара. Мы свернули за угол и очутились под прямым обстрелом полной луны. Панкрацкая улица была широкой и пустой, точно парижский бульвар, с которого разом исчезли все пешеходы, и перед нами возникло внезапно наше собственное изображение на стекле темной витрины. Облитая лунным светом барышня Серебряная казалась сияющим призраком из легенды. Я отпустил ее руку, позволив девушке пройти несколько шагов в одиночестве. При каждом шаге сборчатая юбка легонько распускалась — совсем как водяная лилия. Потом Серебряная остановилась и поглядела на меня из блеска темного стекла. В нем ее изображение было другим: оно походило на перевернутую полосатую гвоздику.

— Что случилось?

Я молчал. Наши глаза встретились где-то в темноте за витриной. Канонада все продолжалась: над пустынной улицей, над головой барышни Серебряной без устали пролетали электроны лунного света, так что под девичьими грудями залегли две полукруглые тени.

— Гм, — сказала она.

— Ну не красавица ли вы? — выдохнул я мечтательно. — Не самая ли вы красивая девушка в Праге и во всей Чехословакии?

— Господин Леден, — сообщила она, — вы говорите это так, словно и не думаете шутить.

Я упал на колени и простер руку к луне.

— Клянусь, что я не шучу! Смилуйтесь надо мною, Ленка!

Барышня Серебряная опасливо оглянулась по сторонам и протянула мне руку.

— Вы клоун, господин редактор, и вдобавок обманщик, каких мало.

Я застонал.

— Но чтобы вы не отягощали мою совесть, я открою вам один секрет.

Мое несчастное истерзанное сердце подпрыгнуло от радости. Вот оно, то самое заветное слово. Секрет! Да она вся олицетворенный секрет…

Но не успела моя спутница открыть рот, как за углом послышался перестук женских каблуков, и не успел я подняться, как перед нами уже возникла Вера, Вера, приехавшая из тех самых одиноких Слап, с большой сумкой, в которой голубело полотенце и из которой торчали две грустные вязальные спицы.