Львиное Око

Вертенбейкер Лейла

— Ох, — произнес он негромко. — Ох, ох, ох.

Медленно, словно кончики пальцев его обожжены, доктор Вет застегнулся на все пуговицы и провел пятерней по волосам.

— Я хотел только увидеть вас, — произнес он жалобно. Я кивнула головой. Подойдя к двери, он приоткрыл ее и остановился: — Я вел себя как порядочный человек, гм-м?

— О да, — ответила я в истерике, и непрошеный гость ушел прочь.

На следующее утро в своем почтовом ящике я обнаружила записку. Меня вызывали к директору. Когда я вошла, дрожащая от страха и расстроенная, Вет, словно цирковой

слон, опустился на колени и стал униженно просить выйти за него замуж. Я сказала, что подумаю. Он заявил, что порядочная девушка вправе это делать. Потом поднялся и, не поднимая глаз, проводил меня до двери.

Придя к себе в комнату, я стала собирать вещи, еще не зная, куда поеду и что стану делать.

В полдень ко мне пришли герр Хердеген, мадемуазель Лебрен и учительница естествознания, приветливая женщина, у которой были взрослые дети. Они оглядели комнату, хотели что-то сказать, но промолчали.

— Вам нужны деньги? — негромко спросил герр Хердеген.

Я кивнула.

Мадемуазель Лебрен протянула мне конверт, на котором было написано: «100 гульденов».

— Мы отправим ваш кофр туда, куда скажете, — произнесла она. — Лучшей ученицы, чем вы, у меня не было.

— Позвольте вам сказать, — продолжала учительница естествознания, — что, по нашему мнению, вы вели себя достойно. Достойно.

— На самом деле я и не собиралась выходить за него замуж, — отозвалась я, внося панику в их расстроенные ряды.

VII

ГЕРШИ. 1894–1895 годы

Поезд рассекал клубы тумана. Забившись в угол, я думала о своей погубленной репутации. Кто примет меня такую? Папа женился на болтливой католичке. Бабушка своей неприязнью отравляла мне жизнь. Воспоминания о веселом дядюшке Пауле, однажды исполнявшем роль Санта-Клауса, стерлись из моей памяти. Возможно, и он такой же бесчувственный и пошлый, как дядя из Снеека. Говорили, что у тети Марии, жены дядюшки Пауля, слабая грудь. Вряд ли они обрадуются, увидев на пороге своего дома такую «крошку», как я?

Я почувствовала слабость, и какая-то монахиня в большом белом чепце дала мне нюхательной соли. Я сделала вид, что вдыхаю, но сама задержала дыхание. По словам провинциалов-протестантов, католические священники, переодетые в монахинь, часто похищали простодушных девочек.

Когда поезд подошел к перрону, я, преодолевая недомогание, с чемоданом в руке, погрузилась в туман. Исчезни я в нем навсегда, кто бы стал меня искать?

— Туман как молоко, — заявил извозчик. — Но вы, барышня, не беспокойтесь. Только скажите, куда вам надо, и я вас мигом домчу. Моя Мимоза бегает быстрее, чем пара лошадей, а берем мы вдвое дешевле. Дайте только на чай, все мои клиенты так делают, хотя это и нарушение закона.

В перчатке у меня был спрятан флорин и тридцать центов, и за корсетом булавкой приколот конверт с сотней гульденов. Убедившись, что деньги при мне, я сообщила извозчику адрес Ганса ван дер Мейлена.

Было так тихо, что у меня гудело в ушах. Мы ехали по улицам Гааги, словно на гондоле, рассекающей облако. Я не видела даже собственных рук, сложенных

на коленях. Ехали из никуда в никуда. Туман то сгущался, то редел, как бывает при приближении к парку или водному пространству, и тогда становилось легче дышать.

— Приехали, — объявил извозчик. Мы остановились, и туман вокруг нас закачался.

Я на ощупь перешла дорогу и, поднявшись по ступеням, постучала. Ни звука в ответ. «Должен же кто-то быть дома», — решила я. О порядках, царящих в состоятельных домах, я и слыхом не слыхивала и не знала, что по четвергам их обитатели обедают в ресторане. Забрав деньги, которые я извлекла из перчатки, извозчик поворчал и был таков. Расстроенная, я села на ступеньки, положила голову на колени и обхватила их руками.

В таком положении меня застали дядюшка Ганс и тетя Мария. Они так поразились, увидев меня, что, ни о чем не спрашивая, уложили в постель. Когда я проснулась, сквозь белые портьеры пробивался солнечный свет. Под головой у меня были толстые подушки. Подняв сползшее на пол пуховое одеяло, я натянула его до подбородка.

На каминной доске напротив моей кровати танцевали изящные фарфоровые фигурки в коротких панталонах и кружевных юбках. Три стены были увешаны потемневшими от времени картинами в золоченых рамах, четвертая занята огромным шкафом, куда можно было сложить в три раза больше вещей, чем все мои пожитки. Мне хотелось одного — остаться здесь.

Я стала придумывать, как объяснить мое появление здесь. Маленький Лассам проводил меня в Лейдене до вокзала и пожелал удачи. Если бы в меня влюбился он, а не доктор Вет, все вышло бы иначе. Чем больше я об этом размышляла, тем более естественным это мне казалось. Я прогнала от себя призрак директора, и тотчас в моем воображении возникла изящная фигурка Лассама. Разумеется, когда он влез ко мне в комнату через окно, нас застали врасплох. Его сослали в Малайю, а меня, хотя я и была ни в чем не повинной, исключили из школы… Впервые за много недель я почувствовала себя безгрешной и чуточку возмущенной.

Во время завтрака, со слезами на глазах, я рассказала родственникам свою байку. С той поры дядюшка и тетя называли местных донжуанов «настоящими Лассамами».

— Надо подождать, дитя, а потом видно будет, — сказали они. — Мы еще обсудим эту проблему.

И они ее обсуждали, и еще как! Не слушая друг друга, словно исполняли фугу, без конца повторяя одну и ту же тему. Тетушка на один такт отставала от дядюшки, подхватывая поданную им мысль.

Оставив меня в покое, они переключились на политику и семейные дела.

Дядюшка говорил, что Бисмарк — умелый лоцман, но германский кайзер был прав, отказавшись от его услуг, поскольку отныне воцарятся мир и благоденствие…

А тетушка, вторя своему супругу, говорила о том, какая умелая кухарка была у ее дочери, но дочь, конечно, не напрасно уволила эту Берту…

Дядюшка полагал, что войны отжили свой век. Никто не может позволить себе такую роскошь. Армия, основанная на всеобщей воинской повинности, дескать, чересчур громоздка. Кроме того, умирать должны профессиональные военные, а штатские должны жить.