Львиное Око
Шрифт:
«Посмотри на меня, Maman», — говорил он, или же: «Взгляни, Maman ch'erie». Иногда он неожиданно подходил ко мне и произносил: «Не грусти, Maman» — и крепко обнимал за шею.
Янтье был само совершенство.
Спустя много лет мне постоянно снился один и тот же кошмарный сон, будто я снова в Медане, но без Янтье. Даже потом, в тюрьме, когда я просыпалась, чувствовала облегчение, поняв, что все это мне приснилось.
Остальная часть моей жизни была довольно сносной. Если позади у вас оставалось самое страшное, что может с вами произойти, вы больше никогда не будете думать о смерти.
Вы
После Медана мне ничто не казалось дурным. Из Медана мы уехали в Банджу-Биру. В этой дыре и закончилась довольно плачевным образом карьера Руди. Я была добра к нему и щадила его гордость. Потом он подал в отставку, и мы поселились в Синдангладжа. Это была попросту гостиница среди живописного ландшафта. Руди был вполне доволен жизнью и все время проводил со своей дочуркой, Бэндой-Луизой. Та была по-прежнему враждебно настроена ко мне, своей матери, и мы избегали друг друга. Иногда в Синдангладжа мне становилось до того тоскливо, что я убегала. Однажды по реке добралась до Семаранга, где вновь встретилась со Схопейсом и позволила этому бедному печальному человечку овладеть мною. Виноватой я себя не чувствовала, но Руди заподозрил неладное. Я солгала ему, и он не мог уличить меня. После Медана я научилась лгать ему. Неуверенность возбудила в нем ревность и даже интерес ко мне, правда, ненадолго. В конце концов я убедила его отвезти меня в Голландию, и дома мы действительно пришли к согласию. Он дал мне денег, чтобы после развода я смогла уехать в Париж.
После того я очень ценила жизнь. Даже тогда, когда она была неприглядной и трудной. Даже тогда, когда однажды субботним вечером зрители начали швырять в меня чем попало. Даже тогда, когда сердце мое было разбито: Бобби-мой-мальчик, отправился в Англию, чтобы развестись с женой и жениться на мне, но вместо этого написал, что никогда не вернется. Когда покинул меня Луи и когда я узнала правду о Франце… Я все равно любила жизнь! После Медана мне уже не хотелось умирать.
Думаю, я смогла бы покончить с собой в первые месяцы жизни в Медане, но у меня не хватило на это сил. Когда Янтье был рядом со мной, мне хотелось жить ради того лишь, чтобы находиться рядом с ним.
Однажды в июне, когда Янтье пришел ко мне в сад, мне показалось, что он бледен. Лоб у него был прохладный, но он сказал, что не хочет ужинать. Сказал, что слишком устал и не в силах раздеться. К счастью, Руди в тот вечер задержался, и я сама уложила мальчика в постель.
— Побудь со мной, Maman, — попросил он. — Спой мне. Ты же умеешь петь.
Я тихонько напевала ему. Это была вереница слов о любви. «Ты мое сердечко, сладкий мой, мой принц, мой сын…» Потом меня позвал Руди, и мне пришлось оставить Янтье. Он смежил веки, окаймленные такими же густыми, как у меня, ресницами, с трудом открыл глаза и посмотрел на меня взглядом, полным нежной любви.
— Спокойной ночи, Maman ch'erie, — прошептал он.
— Ты хорошо себя чувствуешь, голубчик мой? — шепнула я озабоченно.
— Не очень, — ответил он. — Но мне хочется спать. — С этими словами он повернулся ко мне спиной.
После полуночи я внезапно проснулась. Мне почудилось, будто я слышу какой-то слабый звук. Босиком кинулась по ратановым коврам в комнату
Дрожащими пальцами я зажгла лампу и, подняв ее, посмотрела на лицо Янтье. Он лежал неподвижно, и я решила, что звук доносится откуда-то извне. Потом увидела струю рвоты, которая текла у него изо рта.
Я закричала, и Руди, мгновенно проснувшись по старой военной привычке, тотчас же вскочил. Одним прыжком он очутился в детской, где я держала бесчувственное тело Янтье, пытаясь своей ночной сорочкой остановить поток. Вырвав ребенка у меня из рук, Руди унес его к себе. Он велел приготовить крепкий чай и немедля послать Ноону за доктором Рулфсема.
Всю ночь, до самого рассвета, когда в окна ворвались лучи солнца, доктор, Руди и я сражались за жизнь Янтье. Мы переговаривались свирепым шепотом — не потому, что он мог нас услышать, а чтобы нас не услышала смерть.
Когда на улице усилился шум, жизнь перестала уходить из онемевшего тела Янтье. Коматозное состояние постепенно уступило сну.
— Он еще не избежал опасности, — сказал доктор. — Ему нужен полный покой.
Мы втроем смотрели на изможденное тельце мальчика, который еще накануне играл в саду, и повторяли: «Полный покой».
Целый день, не впуская меня в комнату, Руди сидел у постели, на которой лежал Янтье.
— Я его мать, — жалобно сказала я, когда Руди преградил мне дорогу. — Позволь мне ухаживать за сыном!
— Мне зараза не страшна, и я могу отдать свою жизнь за сына, — заявил Руди.
— Я не боюсь заболеть, — проговорила я. — Разреши мне позаботиться о нем.
— Ты боишься, — возразил Руди, — и твой страх может передаться Норману.
— Ты тоже боишься.
— Солдаты умеют скрывать свой страх. Уйди.
Когда Руди отправился в ванную, я проскользнула в комнату и опустилась на колени у постели ребенка.
— Maman? — тоненьким голоском прошептал Янтье.
— Maman здесь, Янтье.
— Сделай так, чтобы мне не было больно.
— Хорошо, любимый, — я дышала тяжело, до боли в паху.
Он попытался повернуться, чтобы прикоснуться ко мне, и захныкал.
— Тсс, — произнесла я, гладя его, но он захныкал громче.
Руди поднял меня с полу и не грубо, но решительно выпроводил из комнаты.
— Ему нужен покой. Ради него ты не должна оставаться здесь.
— Maman, — жалобно заплакал Янтье.
Подойдя к постели, Руди твердо произнес:
— Успокойся, Норман, малыш.
Янтье успокоился, и я с поклоном, на туземный манер, скрестив на груди руки в знак покорности, вышла из комнаты.
Ноона словно сквозь землю провалилась, а Кати вместе с Бэндой-Луизой перебралась в сад, откуда можно было попасть в их комнату, в которую я не входила. Опасаясь инфекции, все избегали нас. Когда кому-то приходилось проходить мимо нашего дома, человек переходил на противоположную сторону улицы. Одна лишь Катринка, надев на лицо маску, в перчатках, подходила к крыльцу и спрашивала через дверь, не может ли чем-то помочь. Я просила ее оставлять пищу для Кати и Бэнды-Луизы у задней калитки, а для нас с Руди перед домом.