Львиное Око
Шрифт:
Кто-то, уже не помню ее имени, помогал мне по дому. Я спросила у Кати, где Ноона, но та лишь покачала головой.
Когда Руди получил назначение в Банджу-Биру, он сказал, что не сможет взять с собой Кати.
— Найди Ноону, если хочешь, — заявил он, — а Кати помешанная. Я не допущу, чтобы она оставалась с Бэндой-Луизой.
— Не можем же мы оставить ее на Суматре, — возразила я. — У нее здесь никого нет.
— Меня не интересует ее дальнейшая судьба, — ответил Руди.
— Как ты жесток, — сказала
В среду, за шесть дней до нашего отплытия, Кати принесла мне письмо. Оно было составлено писцом под диктовку Нооны.
«Приветствие! Командир и госпожа Мак-Леод должны немедленно прийти ко мне. Я, Ноона, должна сделать признание. Это касается смерти Вашего сына Нормана Мак-Леода. Приходите сегодня ради успокоения души Вашего сына и ради Вашего и моего покоя. Придите и приведите с собой доктора Рулфсема. Он узнает, зачем. На мне лежит проклятие, и я умираю.
Мир Вашему дому из моего дома».
— Вы должны были позволить мне произвести вскрытие вашего сына, Мак-Леод, — произнес Рулфсема.
— Нет, нет, — воскликнула я и закрыла рот руками.
— Вы когда-нибудь обижали эту Ноону? Ударили ее? Или кого-нибудь из ее родственников?
Руди и я изумленно посмотрели на доктора и отрицательно покачали головой.
— Дело в том, что у этой женщины холера. Я бы не советовал вам идти к ней. Я сам схожу.
— Я живу в этих местах свыше тридцати лет, — возразил Руди. — А ты останься, Герши.
— Нет, — ответила я.
Доктор дал нам марлевые повязки, пропитанные карболкой. Подходя к туземной деревне за пределами Медана, где жила Ноона, мы надели их.
Хижина казалась пустой, словно ее оставили в спешке. В первой комнате находилась протухшая еда. Возле дверей неподвижно сидела на корточках дряхлая старуха.
Первым вошел доктор, за ним и мы. Ноона лежала на полу на циновке. Кто бы мог подумать, что это была молодая красивая женщина. Лишь глаза ее оставались прежними — равнодушными, ничего не выражающими. Мы втроем выстроились в одну шеренгу, неразличимые в своих марлевых повязках.
Приподнявшись, Ноона заговорила — спеша, словно подгоняемая кем-то. Я единственная успевала понять, что она говорит.
— Переведи! — приказал Руди.
Подражая Нооне, я монотонно повторяла ее слова.
«Я Ноона, сестра сержанта, которого начальник приказал выпороть перед строем всего полка. Это было несправедливо. В отместку я отравила вашего сына. Ваш сын умер, но я не была рада его смерти. Теперь ступайте с миром. Я умираю».
Шагнув назад, Руди обеими руками закрыл лицо. При этом, ударившись о стенку, зазвенела его сабля. Подняв руки, доктор снова опустил их и вышел из комнаты. Я стояла неподвижно.
Боль была столь нестерпимой,
— Убей меня, — отчетливо произнесла умирающая. — Милосердная госпожа.
Сабля выскользнула у меня из рук и, сверкнув, с грохотом упала на пол. Тут я мысленно представила деревянный гробик, куда, словно в колыбель, положили тело моего сына.
От мучительных угрызений совести и сознания своей вины у меня начались конвульсии. Я качалась и стонала, как при родовых схватках.
Мать его развлекалась в Маланге. Поэтому Янтье умер.
Отец его сорвал свой гнев на первом, кто подвернулся ему под руку, — солдате-туземце. И Янтье умер.
Сестра этого солдата пришла к нам в дом. И Янтье умер.
Его собственные мать и отец убили его руками сестры того солдата, и Бог не предотвратил убийства, Янтье был мертв.
Откинув голову назад, я скрестила руки на груди и железной хваткой вцепилась в собственные плечи. Я опустилась на колени и прижалась лбом к полу. И тут услышала собственный голос: «Айиии…. айиии… айиии…»
XI
ЛУИ. 1903 год
Впервые я увидел Герши, когда она вошла в кафе «Генрих Четвертый» и огляделась вокруг. Высокая, хорошо сложенная, довольно миловидная брюнетка. Одета она была как-то чудно: практичный костюм, нелепая, с высоким воротом блузка; цветная, не по сезону, шляпка.
Для Мишеля, Хайме и меня, которые ждали прихода Таллы Валуской, появление любой незнакомой женщины было своего рода развлечением. По своему обыкновению вместе с нами сидел и Григорий. Только он не ждал Таллу и не нуждался в развлечениях.
— Подари мне ее на день рождения, Луи, — проговорил Мишель, уставившись выпученными глазами, выделявшимися на круглом невыразительном лице, на вошедшую.
— Бери, — ответил я.
— Евнух! — воскликнул Хайме, желая обидеть меня, потому что я подавлял свой половой инстинкт и не испытывал потребности в женском обществе. Они с Мишелем постоянно будоражили меня, словно задавшись такой целью, но для удовлетворения потребности ничего не предпринимали и лишь поочередно спали с Таллой…
— Давай метнем, — предложил он Мишелю.
— Она движется, как горянка, — задумчиво проговорил Мишель, доставая из кармана монету. Уроженец приграничного города Саре, что в Стране Басков, еще в детстве, до того как начал ходить в школу, он через Пиренеи перегонял контрабандой скот в Испанию. Он заявил, что единственные, кто достоин мужского внимания, это горянки, хотя Талла была уроженкой польских равнин.
— Идиот. Она в детстве ходила босиком и носила на голове корзины, — стал спорить Хайме.