Львы и розы ислама

Соколов Владимир Дмитриевич

Высокого мнения об арабах как орудиях божественного промысла придерживался и несторианец Иоханнан бар Пенкайе. Ему особенно нравился халиф Муавия, установивший «по всему миру» такой порядок, какого, по его словам, еще не видывали на земле.

Коптский патриарх Вениамин тоже не особенно расстроился, когда арабы сожгли множество церквей в его Александрии – важнее было то, что они избавили монофизитов от гнета халкидонской ортодоксии. По некоторым сведениям, Вениамин встречался с завоевателем Египта Амром и благословил его поход против византийцев. Собор Святого Марка он восстановил на деньги арабов, но уже под властью монофизитов.

Однако прошло немного времени, и Иоанн Никиусский, свидетель завоевания Египта,

уже сокрушался, что многие египтяне «отступили от веры христовой и приняли веру скотскую».

Интересно, что в это время почти нигде у христиан не упоминается о появлении у арабов новой веры. Только биограф Вениамина говорит, что «исмаилиты» возродили почитание единого Бога и молятся в сторону Каабы. Зато многие христиане считали мусульман предвестниками грядущего конца света. В «Апокалипсисе Псевдо-Мефодия» говорится, что «варвары-тираны» – это не люди, а «дети пустыни». «Они губители и вышли, чтобы погубить все. Они оскверняют и любят скверну. Выйдя из глуши, они станут выхватывать младенцев из рук матерей и разбивать их о камни, словно они нечистые животные. Они – дерзкие убийцы, губители и кровопийцы: они – горнило испытания для всех христиан».

Итоги

750 год можно считать концом арабских завоеваний: позже были захвачены только Сицилия и Крит. На западе арабы уперлись во франков, на севере – в византийцев, на северо-востоке – в хазарские и киргизские степи, на востоке – в афганские горы, на юго-востоке – в Индию. В эпоху расцвета халифат был сравним по территории и населению с Римской империей и китайской империей Тан. Этому необъятному государству почти ничего не угрожало. Стычки на далеких границах едва замечали в центре. Это был огромный мир, самодостаточный и замкнутый в себе, где можно было не заботиться о внешней агрессии и жить так, словно мир и покой будут длиться вечно.

Арабы часто губили сами себя, но почти никто в захваченных землях не пытался поднять против них восстание. Складывалось впечатление, что воевать было некому: энергия и сила местного населения истощилась, оставалось только тупая покорность любой власти. Лишь тюрки и франки – такие же молодые народы, как арабы, – представляли для них угрозу.

6.3. На поэтических фронтах

Культура в эпоху праведных халифов

Несмотря на непрерывные войны, далеко не все арабы были суровыми воинами, не знавшими ничего, кроме своего верблюда, сабли и Корана. Обратной стороной арабской воинственности стала восточная изнеженность и жажда богатства. Унавоженная деньгами и роскошью, почва Аравии давала щедрые ростки культуры. В мирное время здесь процветали торговцы, гуляки, поэты, мудрецы.

При третьем халифе Османе славился своей щедростью наместник Куфы ал-Валид ибн Укба: он мало интересовался войной, зато двери его дома были открыты для каждого, кто желал навестить хозяина и воспользоваться его гостеприимством. Даже рабам доставалось от него по три дирхема в месяц. Еще один арабский гедонист, омейядский халиф Валид II отличался тем, что ночами напролет пил вино с христианами и пьяным приходил в мечеть, но его щедрость покрывала все грехи и воспевалась куфийцами в стихах.

Поэзия в это время оставалось главной и лучшей частью арабской культуры. После того, как Аравия приняла ислам, поэты никуда не делись и продолжали заниматься своим искусством «нанизывать жемчуг» – писать стихи. Творчество доисламских поэтов по-прежнему считалось вершиной и образцом поэтического творчества. Полтора столетия спустя в сборнике классических стихов, составленным филологом аль-Муфаддалой, из шестидесяти шести авторов оказалось всего шесть, писавших после Мухаммеда.

Первым из поэтов, как и прежде, арабы считали Имруулькайса. Его ода, начинавшаяся со слов «Постойте! Поплачем!», была образцом и эталоном поэзии. Когда хотели что-то похвалить, говорили: это лучше, чем «Постойте! Поплачем!». Даже сам Пророк, не любивший доисламской поэзии, говорил, что Имруулькайс – знаменосец всех поэтов (добавляя – «поэтов, идущих по дороге в ад»,).

Главным инструментом арабского поэта оставалась касыда. Это была универсальная форма, в которой автор мог выразить все, что хотел, не особо стесняя себя выбором тем и в то же время оставаясь в рамках консервативного канона. В просторной касыде стихи неслись сплошным потоком, захватывая все на своем пути и смело перескакивая с темы на тему. Быстрый напор беглых, но точных зарисовок создавал головокружительное ощущение насыщенной и разнообразной жизни, где одно описание свободно цеплялось за другое. Пробегая по цепочке летучих ассоциаций, касыда словно накидывала на все существующее сеть живых и конкретных наблюдений. В этой телескопически раздвигающейся картине мира поэт мог сравнить свою возлюбленную с залитым дождем лугом – и тут же перейти к описанию самого луга, изображая его во всех подробностях словно реальный пейзаж. Здесь он увлеченно описывал, как восходит солнце и на мальвах высыхает роса, а в траве (про возлюбленную стихотворение уже давно забыло) жужжит муха, «как пьяница, бормочущий что-то про себя», и непрестанно потирает лапками, словно пытаясь высечь огонь из кремня.

Но всеядность касыды часто оборачивалась против нее самой. Со временем ее слишком крупная и тяжеловесная форма стала распадаться на составные части, каждая из которых стремилась образовать отдельный жанр. Фрагменты о любви превращались в любовные газели, размышления о бренности бытия – в философскую лирику, а восхваления племени или самого себя – в панегирики, хвалебные оды правителям и богатым меценатам.

Принятие ислама только слегка скорректировало темы арабской литературы, не затронув ее по существу. Вопрос веры играл более важную роль в биографии поэтов, чем в их творчестве. Какое-то время арабский поэтический мир балансировал между язычеством и исламом, постепенно склоняясь в пользу второго.

Первым певцом ислама и самого Мухаммеда называют Хасана ибн Сабита – беспринципного стихотворца и известного труса, строившего из себя великого воина и даже красившего волосы в красный цвет, чтобы походить на льва, терзающего свою жертву. Начав с традиционных касыд, он перешел в ислам и с таким красноречием воспевал Пророка, что тот подарил ему рабыню и дворец. Позже он стал успешным панегиристом при дворе халифа Муавии.

Поэт аль-Аша тоже начинал как язычник, но потом стал симпатизировать христианам и в итоге принял ислам. Это ничуть не мешало ему воспевать вино и дружеские попойки с флейтистками. Он утонченно описывал цветы, «покрытые чалмой из лепестков», традиционно жаловался на жестокость возлюбленной, ради которой ему пришлось всю ночь ждать у бедуинского лагеря («пока даже у волков не стали слипаться глаза»), и меланхолично замечал, что в любви «каждый из нас и охотник, и дичь». Как и положено бедуину, после хмельной чаши его одолевали мысли о бренности всего сущего.

Джарвал ибн Аус по прозвищу Карлик, уродец и мастер жанра поношений (хиджа), тоже принял ислам. Он сделал свой профессией желчность и язвительность, вместо панегириков обливая врагов помоями. Его стихи изумляли современников своей грубостью и непристойностью. При этом Джарвалд не вкладывал в них никакой злобы, ничего личного: это была лишь поэтическая игра, демонстрация литературной силы, то есть те же восхваления, только с другим знаком. Упиваясь своим мастерством, он бичевал и высмеивал даже собственных родственников: главное было показать талант, а против кого он обращался, не имело значения. В одном из стихов он пишет, что, не зная, на кого излить свою злобу, готов проклинать самого себя.