Львы и розы ислама

Соколов Владимир Дмитриевич

Профессиональным панегиристом был и самый выдающийся поэт того времени ан-Набига. За деньги этот блестящий стихотворец мог воспеть кого угодно. Причем его оружие было обоюдоострым и при случае легко обращалось против того, кого он восхвалял. Ему пришлось бежать от хирского князя из-за едкого пасквиля, в котором он выставил своего покровителя трусом, самодуром и извращенцем. По другой версии, он случайно увидел обнаженной жену князя и описал ее так красочно и живо, что муж поклялся его убить. Какое-то время он безбедно жил при гассандиском дворе, но потом вернулся к князю Хира и в честь примирения написал свою лучшую касыду, получив в награду целый караван верблюдов.

Его хвалебные стихи не претендовали на правдивость – это был только способ заработать на

жизнь. Ан-Набига был мастером стиха в самых разных жанрах, владевшим гибким и точным языком, одинаково остро и наглядно описывавшим природу, зверей и женскую красоту. Широко известно его описание змеи – как она лежит, свернувшись в кольцо и кося глазами, притворяясь слабой и храня лицемерный вид, но из ее пасти торчат «острые и кривые, как иглы, зубы».

Не менее знаменито его описание нагой княгини. Поэт подробно изобразил складки на ее животе и упругие соски, от которых грудь кажется выше. На ней золотое ожерелье, она похожа на ручную газель, которая «светит на тебя черными зрачками». В ее глазах – неудовлетворенное желание: «так больной смотрит на лица своих посетителей». Она словно ромашка после утреннего дождя, когда цветок уже высох, а стебель еще влажен. Даже монах во время молитвы не смог бы отвести от нее взгляд и думал бы, что идет праведным путем, хотя давно уже с него свернул. Сжав ее тело, почувствуешь, как оно подастся под рукой и тут же вернет свою форму. А если войти в ее лоно, почувствуешь «возрастающую упругость». Все это тоже своего рода панегирик, почти боготворящий женское тело и в то же время упивающийся исходящим от него соблазном.

Ан-Набига стал признанным мэтром, почитавшимся во всем арабском мире. Репутация его была так высока, что его приглашали как судью на поэтические состязания. Многие считали его лучшим арабским поэтом или, по крайней мере, вторым после Имруульккайса. Стихами ан-Набиги восхищался даже суровый халиф Омар.

Поэзия при Омейадах

Омейяды, как и положено восточным правителям, покровительствовали поэтам. Халиф Йазид первым стал назначать придворным панегиристам ежемесячную пенсию. Хотя традиция поэтических соревнований продолжалась и в это время, – в пригороде Басры Мирбаде, где останавливались караваны, на верблюжьем рынке устраивалась ярмарка, на которой выступали поэты и рассказчики историй, – большинство поэтов переместилось ко дворам халифов, где они соревновались уже за внимание и дары властителя.

Вкусы правителей и меценатов диктовали поэтам свою волю. Кроме восхвалений, халифы и другие омейядские вельможи любили любовные стихи и описание дружеских попоек. При Омейадах впервые появилась чистая лирика – небольшие стихотворения о любви, которые пели под лютню, – самостоятельные описания военных походов и битв, стихи на коранические темы. По сравнению с бедуинской касыдой кругозор поэзии сильно расширился: теперь описывали не только пустыню, но и сады, реки, фонтаны, дворцы, городские улицы. Поэты вкрапляли в стихи сцены охоты и пирушек, иронические зарисовки уличной и придворной жизни, шутки и пародии.

«Тремя китами» арабской поэзии того времени были аль-Ахталь, аль-Фарадзак и Джарир. Характерно, что все трое постоянно ссорились и поливали друг друга грязью в стихах, порой в самых грубых и непристойных выражениях.

Первый, аль-Ахталь, чистокровный араб из христиан-монофизитов, не был мусульманином, но так удачно восхвалял халифов, что получил титул «поэта Омейядов». Возможно, именно он придумал называть представителей Омейядской династии «халифами Аллаха», то есть заместителями не Пророка, а самого Господа. Хвалебные стихи аль-Ахталя считались непревзойденным образцом этого жанра. Сравнение щедрости халифа с рекой Евфратом поразило арабов до глубины души, а Харун ар-Рашид считал одно из его двустиший лучшим, что было когда-либо написано о халифах.

Характер у него был скорее добродушный, он любил выпить и прекрасно описывал не только дружеские пирушки, но и само вино, во всех его качествах и проявлениях. Когда халиф Адб аль-Малик предложил ему принять ислам, он ответил, что лучше пить вино, чем быть мусульманином.

Налейте всем! Да здравствует вино!Как муравьи в песке, ползет в моих костях оно.И закипают пузырьки на дне, как будто тамСто человечков, и они, смеясь, кивают нам.

В жанре поношений он был самым деликатным из поэтов и никогда не писал ничего, что «не могла бы произнести девушка в присутствии отца».

Аль-Фарадзак, коротышка с толстым животом, за свою внешность получил прозвище «кусок теста». Как человек он был довольно беспринципен, служил разным господам, восхваляя их во время успеха и понося после поражений. Среди неприглядных черт его характера называют жадность, трусость, наглость, высокомерие, бахвальство, разгульность и развратность – целый набор пороков. Когда один богач подарил ему тысячу дирхемов, кто-то из стоявших рядом заметил: «Ему хватило бы и тридцати: десять на шлюх, десять на еду и десять на выпивку». Он пережил десять омейядских халифов, каждого из которых восхвалял сверх меры. Абд аль-Малика он прямо называл «лучшим из живущих людей»:

О правоверных властелин, владыка жизни, мой халиф,Здесь, после Бога, ты один и всемогущ, и справедлив!

Современники боялись его острого и злого языка, а его стихотворная перебранка с поэтом Джариром вошла в легенду. Были широко известны его стихи о том, как он в пустыне накормил голодного волка и как однажды ночью соблазнил сразу пять красавиц, «более чистых, чем страусиные яйца»

Третий из великих, Джарир, был бедняком-бедуином, пасшим в детстве скот. В соперничестве с аль-Ахталем и аль-Фарадзаком он всегда проигрывал из-за своего худородства («дырявой родословной», как острил аль-Фарадзак), поэтому халифы ценили его ниже и награждали меньше. Удерживаться при дворе ему помогало покровительство всемогущего аль-Хаджжажда, который питал к нему симпатию, хотя даже его удивляла неутомимая злобность поэта. Желчный и ядовитый Джарир специализировался больше по поношениям, чем по хвалам. Сравниться с ним в этом жанре не мог никто (кроме разве что аль-Фарадзака). Быть высмеянным Джариром считалось почетным – это позволяло причаститься к его славе. Далеко не каждого он удостаивал ответом и насмешкой. При этом никакой морали для него не существовало – в ход шли клевета, издевки, площадные ругательства. Так, аль-Фарадзака он называл «мерзким выкидышем», «коротконогим ублюдком», сыном шлюхи и тому подобное, а про его отца писал, что тот «грязен как лужа, где барахтается осел».

Число выдающихся поэтов этого времени, конечно, не ограничивалось священным числом «три». В омейядскую эпоху их было не меньше, если не больше, чем в славные временя джахилийи, и они блистали не менее яркими талантами. Даже не самый крупный из них, Зу-р-Румма, мог бы без стыда вступить в соревнования с Антаресом или Имруулькайсом. Описания в его касыдах так же неожиданны, точны и наглядны, как и у доисламских поэтов. Достаточно прочитать его фрагмент о вылупившихся страусятах, где расколотые яйца валяются на песке, словно высохшие черепа, и птенцы выкарабкиваются из скорлупы со крюченными лапками, а кожица на них будто покрыта струпьями.

Свой поэт имелся у хариджитов – это был ат-Тириммах, суровый аскет, отвергавший земные блага и воспевавший воинов за веру. Звездой шиитской поэзии считался аль-Кумайт, учитель из Куфы, поносивший Омейдов и сидевший за это в тюрьме.

Хиджазцы

Именно в омейядское время в Хиджазе родилась любовная лирика в форме небольших песен – газелей. Это было как бы продолжение греческой и римской лирической поэзии Катулла, Тибулла и Секста Проперция. Она возникла сразу в двух видах: легкая и чувственная лирика крупных городов – и трагическая, бедуинская поэзия пустыни.