Лям и Петрик
Шрифт:
Бабушка сидит, укутанная в шаль, точно сейчас стужа, и плечи ее подняты. Ляма даже мороз пробрал. А мама согнулась в три погибели возле свечей и ломает руки. Она охрипла и все говорит, говорит что-то непонятное. Только теперь Ляма резануло по сердцу. Еще не понимая, отчего это, он кинулся к бабушке.
— Уведите ребенка! — сказала соседка, плача без слез. — Ребенка уведите!
Салина мама Геля-Голда взяла Ляма за руку и вывела из комнаты. Геля-Голда вся съежилась, стала маленькой-маленькой. Лям все время допытывался у нее: «Что там
Она привела Ляма в свой огромный дом под дырявой тесовой крышей. В тесной кухоньке из печи, где сидели хлеба на девять ртов, било жаром. Лям знает — Геля-Голда всегда печет хлеб по понедельникам и пятницам. Вот этакое корыто теста замешивает эта махонькая женщина.
Она разломила горячую лепешку, намазала кусок гусиным смальцем и дала Ляму.
На завалинке против солнца грелся Салин дедушка, дедушка Бенця. Рядом с ним — Саля.
Лям подсел к ним. Солнышко греет вовсю. На него больно смотреть. А такой белой лепешки со смальцем Лям еще никогда не едал.
— Ага, — сказала Саля, — а твоя Шейна умерла!
— Знаю, — отозвался Лям. — Она лежит на полу. Ее унесут далеко-далеко. Наш жених пойдет ее провожать, и я тоже пойду.
— Возьми меня с собой, Лям!
— Если твоя мама будет мне каждый день давать лепешку со смальцем, я каждый день буду брать тебя с собой.
— Раз так, то, когда мой дедушка умрет, я тебя тоже не возьму.
— А я сам пойду.
— А я не пущу.
— А я побью тебя.
— Дедушка Бенця, Лям дерется.
Дедушка не шелохнулся, только губы его, как всегда, без конца шевелились, точно он читал молитву.
Не сразу глухой дедушка понял, что в соседнем доме кто-то умер. А когда понял, медленно слез с печки, а Геля-Голда, его сноха, помогла ему добраться до завалинки. До его сознания никак не доходило, кто умер, почему умер. Но его сморщенные, посеревшие уши все время прислушивались, словно старались уловить шорох того, кто совсем рядом унес человека, а про него, дедушку Бенцю, забыл.
Лям доел лепешку, и ему стало весело. Он пригнулся к дедушке Бенце и, как это делают старшие мальчики, закричал ему в ухо:
— Дедушка Бенця, сколько вам лет?
Вдруг подле дома Ляма поднялся шум, кто-то застонал. Выносили Шейну. Мама хрипло голосила и била себя кулаками по голове. Лям хотел было побежать к бабушке, но Саля вцепилась в него:
— Я тоже пойду.
Люди у крыльца возились возле черных носилок, что-то выкрикивали. Женщины с заплаканными лицами ломали руки и вопили, только бабушка в заплатанной шали молча стояла у стены. Лицо ее пылало, точно ей было стыдно, что вот она, бабушка, жива, а ее внучка, девушка, невеста, скончалась.
Лям и Саля, взявшись за руки, забрались в самую гущу.
Какая-то женщина сказала:
— Еще вчера проходила мимо — она песни пела…
— Такая славная, такая хорошая, чистое золото! — сказала другая. — Целый город болеет — и ничего. А погибает бедняк. Вчера была жива-здорова, а сегодня — на тебе…
— О чем говорить? Чахотка — известное дело.
— А какая искусница! Скатерть, которую она вышивала, еще на пяльцах. Обвенчалась с ангелом смерти.
— Ее будут венчать под черным балдахином.
— А жених, говорят, уже знает…
В сенях толпились могильщики. В середине стоял их староста Абрам Отрыжка, и шкалик водки уже пошел по кругу.
Лям и Саля поспевали всюду. Держась за руки, они с любопытством ко всему приглядывались.
Вдруг все женщины заголосили навзрыд. Мать Ляма точно вышла из оцепенения — принялась стенать, рвать на себе волосы, колотить себя в грудь. Лям выдернул руку и, нырнув в толпу, улизнул от Сали; разыскав бабушку, он ухватился за подол и, припав к ней, хотел было поплакать вместе со всеми, но ему помешали. К этому времени все уже спустились с носилками к синагоге. Внезапно люди обернулись к мосту и застыли. По толпе пробежал шепот:
— Жених едет.
Могильщики с телом приостановились, но затем кто-то закричал:
— Пошли! Пошли!
Носилки стали спускаться с горки.
Но народ не шелохнулся.
Когда жених сошел с повозки, мать Ляма кинулась к нему и, протянув навстречу руки, простонала:
— Ой, горе нам, сыночек мой! Вот оно, твое счастье!
Тем временем могильщики поставили над носилками черный балдахин. И лишь когда жених, пригнувшись, стал рядом с мертвым телом, весь народ колыхнулся и тронулся с места.
Но вот черный балдахин убрали, и люди пошли на кладбище. А Геля-Голда взяла Салю и Ляма за руки и повела их вверх по горке домой. Как Лям ни вырывался, как ни топал ногами, как ни кричал, ничего не помогло. Его тянуло не так к Шейне, как к жениху, который уходил со всеми; Ляму хотелось идти рядом с ним.
Когда жених заявлялся к ним в дом, он всегда давал Ляму подержать свои золотые часы с тремя крышками и золотой цепочкой. А Лям зато отгибал свой крохотный большой пальчик, точно шею у курицы, и проводил по нему другим пальцем, показывая, как режут птицу: «Чик, и готово!»
Лям тер глаза, плакал, ему хотелось идти с женихом. Дедушка Бенця все еще сидел на завалинке. Его забыли проводить обратно на печку.
Саля толкнула Ляма, он шлепнулся на завалинку и остался на ней сидеть. Геля-Голда вынесла две поджаристые горбушки и две чесночины и дала их Ляму и Сале, сама же она поспешила туда, где хоронили Шейну.
Лям стал натирать свою горбушку чесноком и совсем уже успокоился. Он старался, чтобы его горбушка блестела больше, чем у Сали.
Пошел дождь. Ребята вскочили и посмотрели на дедушку Бенцю, который по-прежнему сидел неподвижно и все шевелил губами и моргал белыми ресницами.