Лям и Петрик
Шрифт:
Однажды Пустыльничиха оторвала Пустыльника от его вечных расчетов и потолковала с ним. Порешили так — придется приблизить к себе этих людей. А братишку невесты, Ляма, надо пристроить к делу, поставить к шкурам.
Ранняя весна, грязь. Лям шагает из бойни. На плечах у него две тяжелые коровьи шкуры. Его мальчишеское лицо залито потом, его крепкие юфтовые сапоги чавкают по грязи.
Он не знает, как обстоит сейчас дело с азартной и скрытой игрой между Арой и Элькой, но видит, что Ара в досаде покусывает губу, а Элька помалкивает, точь-в-точь как Переле.
В лицо ему дует ветер, но не приносит прохлады, потому что от тяжелых коровьих шкур мокнет спина; они пригибают мальчишеское тело к земле. По одну сторону волочатся хвосты и распластанные лапы, по другую — окровавленные головы, с которых все еще сочится кровь. Длинный кровавый след тянется от бойни до самого склада Пустыльника.
Ведутся ли наконец переговоры насчет свадьбы? Неужели Элька не согласится? Про набожность Ары уже давно толкуют, что это все пустяки, чепуха, просто человек с жиру бесится. Ведь он парень образованный. Пустыльники — золотые мешки, а что собой представляет Элька? Оборванка. Из Грушек ее уже прогнали. Но как может ей понравиться этот несуразный детина? Ведь это не девушка — огонь, и ни к кому у нее нет почтения. А затем у нее все какие-то секреты. Похоже, что она все же согласна, не зря ведь сегодня Ара уговаривал мясников платить Ляму две копейки за шкуру, которую он снимет с коровы и очистит от сала. А две копейки — это две книжки. Еще немного, и Лям сможет открыть свою библиотеку.
Он останавливается перед горкой. Города еще не видать. Кругом — над полями, над рекой, над деревушкой, прилепившейся к далекой горе, — распростерся ветреный весенний полдень.
Но как открыть библиотеку? Пустые бредни! Ведь он даже дома редко бывает.
Ни бабушка, ни Петрик, ни Элька понятия не имеют, что за каторга эти шкуры. Как только он доплетется, его сразу же станут рвать на части: хозяйка будет тянуть на кухню, хозяин прикажет заделывать канты у подметок, Ара будет командовать: «Шкуры развесь!» А ведь он весь взмок, от этой жгучей тяжести у него все кости ломит.
Отсюда города не видать… Да, но Петрик неграмотный, как же он будет читать книги из его библиотеки? А кто же тогда их будет читать? Переле, вот кто будет читать… Переле!.. Какое чудесное имя — Переле!.. А от Аршина до сих пор ни звука. И никто не горит — ни Гайзоктер, ни Катрох. А там сидит Пейсах Пустыльник и все прикидывает, все рассчитывает, как из одной кожи сделать больше заготовок. Несмотря на то что он вечно занят подсчетами да расчетами, вечно чертит мелком на обрезках кожи, на столах, на стенах, он Ляма все же из виду не упускает, и чуть тот где-нибудь задержится — оторвется от своих расчетов и ворчит: «Еще шкуры не распялил, при раскройке юфты не был, обрезки не взвесил».
Это всё заботы о том, чтобы сиротка Лям, Элькин братишка, вышел в люди.
За пригорком тихо-тихо, а Лям от этих шкур взопрел до беспамятства. Он сбросил их наземь, и легкий ветерок слизывает с
Он тяжело плетется в гору, точно лошонок, везущий воз с поклажей. Сегодня ему особенно невмоготу, хотя вообще-то он окреп и даже наловчился забрасывать любую шкуру на самую высокую чердачную перекладину.
Несколько молодых собак из мясных рядов бегут ему навстречу. Собаки постарше провожают его взглядом, но остаются неподвижно лежать на кучах золы. Они знают, что с ободранной шкуры ничем не поживишься. И молодые и старые собаки хорошо знают Ляма. В сильные морозы бабушка пускает их к себе в сени переспать.
Осталось только проволочить эти шкуры по базару, взобраться на чердак, а там можно и к книгоноше. Лям бредет мимо куч свежей золы, что-то ноет внутри, клонит ко сну. Ему кажется, будто он весь распух.
У порога своих лавчонок стоят тепло одетые лавочники, лавочницы. Некоторые по привычке держат подле себя горшок с тлеющими углями. Из-под навороченных на голову платков поблескивают тоскующие, живые глаза, высматривающие покупателей. Все лавочники уже зазывали к себе с порога возок с хворостом, который одиноко стоит посреди пустого базара. Голье торчит, точно вывороченные руки. С возка крестьянский паренек выкрикнул им в ответ непомерно высокую цену. И опять мертвая тишина. Каждого прохожего провожают взглядом настолько, насколько позволяет крепко закутанная недвижная голова.
Неприятно, ужасно неприятно Ляму, что Йося Либерс, отец Переле, стоит у порога. Лям туже стягивает на себе шкуры, подымает выше голову и велит своим ногам, ногам, которые подламываются, ступать по базару тверже, — ведь отец Переле смотрит на Ляма! А сердце у Ляма то замрет, то застучит часто-часто.
Йося Либерс смотрит ему вслед. Но знает ли он, что его Переле… Его Переле…
Из соседней улички доносится родное:
— Лям!
С любовью и жалостью смотрит он на идущую ему навстречу бабушку. Вот теперь видно, что она старенькая, сразу как-то сдала.
Лям с трудом удерживает шкуры, которые давят, жгут ему спину. А дверь Йоси Либерса, вот она уже рядом!
Бабушка подошла поближе. На ней длинная, нелепая юбка, мокрый подол которой то и дело окунается в грязь, на ногах обшитые войлочные опорки, оставшиеся в наследство от мамы. Они на каждом шагу выползают из-под тяжелой, мокрой юбки, точно черные, мертвые собачьи головы. Лицо у бабушки желтое, а глаза молодые, горестные. Из-под тысячу раз чиненной шали видна голова в тонком платке, концы которого торчат, словно рога.
— Лям! Боже мой!
— Что случилось, бабушка?
— Ты что же домой не являешься? Что с тобой? Ты что, распух, Лям? — Нос у бабушки вдруг покраснел. — Снеси-ка это поскорей и отпросись сейчас же домой.
Бабушка пригибается пониже, хочет ему помочь. Лавочники наблюдают, как Лям умоляет бабушку не трогать, Йося Либерс видит, как он сдержанно и застенчиво просит бабушку:
— Бабушка, стыдно, пусти!.. Бабушка, сейчас я приду… Приду…
И Лям чувствует, что он действительно распух, а в голове у него что-то стучит.