Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

Главное — Петро. А еще — Переле… Но с чего начать? Он незаметно выбрался из дому и заглянул к Фекле.

Фекла горестно сказала:

— Его взяли на мельницу к Лукьянову. Никто не знает, что Лукьянов его выгнал. Продержался бы там хоть до копки свеклы.

— Эх, если б он пришел!.. Он мне очень нужен, Фекла, до зарезу.

Дома Лям стал отовсюду выволакивать свои самоделки, инструменты, спустил сверху на веревке неоконченный, трехколесный велосипед. Опухшие пальцы Ляма двигались ловко, умело, уверенно, совсем как в старое время.

Везде набросано. А Элька, которая вот уже несколько

дней работает дома для базара, строчит на машине и ругается:

— Засорил весь дом! Сладу с ним нет!

А потом, склонившись над пестрым шитьем, напевает под лапку машины:

Липский — наш хозяин, Ему несдобровать! Мы требуем прибавки, Не будем уступать.

А Лям все ждет не дождется, когда же Элька спросит, наконец, про Ару. Но Элька ничего не спрашивает. Как будто не из-за нее в последние недели поднялась целая кутерьма и не о ней ходят по городу всякие слухи, а у Пустыльников втихомолку, скрытно от чужих глаз в доме все ходором идет.

Но Элька обо всем этом молчит, ни звука.

Мы требуем прибавки — Нам без прибавки гроб. А если он не сдастся, Дубинкой ахнем в лоб…

Лям крутит ручку машины, а Элька, не отводя глаз от мелькающей иглы, рассказывает, как она поговорила со своей постылой хозяйкой, которая заставляла ее бегать с утками к резнику.

— Очень мне нужны ее утки! Она стала кричать, и я стала кричать. Потом я подумала: черт с тобой! Бросила шитье, схватила уток и пошла к резнику. Но внутри во мне все кипело: «Кто я ей, что она мною помыкает?» Вернулась с полпути и швырнула в лицо этих уток. Тогда она выгнала меня из дому.

Противные девчонки, Им жизнь не дорога. Они прибавки требуют, Мол, обувь дорога. Они прибавки требуют За свой ленивый труд. Но если с ними свяжешься, То будет мне капут. Ох, мне, Аврам-Давиду! Ведь это же издевка! Они хотят прибавки, А нет — так забастовка!

Ляму хочется, чтобы Элька еще рассказывала, но она примолкла. Шьет и напевает. Он все собирается спросить у нее, как она считает: знают ли соседи о том, что он, Лям, распух и сидит сегодня дома? Ну, знает ли об этом, скажем, Переле? Но он не решается.

Он вертит ручку швейной машины и рассказывает, а Элька, нагнувшись над шитьем, слушает:

— Я сейчас делаю санки. Понимаешь, бывает так: местами лежит снег, местами уже грязь. Где снег, хорошо на санях. Ну а там, где грязь? Там хорошо на телеге. Ну а где снег? Лошади на такой дороге измаются,

все мокрые. Приходится идти пешком, толкать подводу по снегу, а сани тащить из грязи. Эх, были бы у меня доски! Пила-то у меня есть. Вот тут, видишь, будет у меня такой стержень. Нажмешь на него — телега перевернется и превратится в сани, снова нажмешь — вместо саней опять телега. Я это все как следует обдумал. Теперь у лошадей и возчиков будет легкая жизнь. Одно плохо — не из чего сделать этот стержень. Вот если бы бабушка разрешила отпилить кусок от нашего лежака…

Бабушка входит из кухоньки, перебрасывая с руки на руку горячую кукурузную лепешку — только что из печки, и велит Ляму ложиться.

Но как доказать бабушке, что ему очень нужен кусок лежака, просто позарез? Ведь этот кусочек лежака совершит целый переворот, сделает счастливыми всех лошадей и всех людей. Лям собрался уже просить разрешения отрезать кусок лежака, но вдруг услышал, как на дворе кто-то тоненьким голоском зовет корову:

— Мань, Мань, Мань!..

На душе у него стало тепло, запахло сразу сладкими травами. Это она зовет его, его… Переле…

Он оставил машину, шмыгнул мимо бабушки и, перешагивая через дощечки, картонки, колодки, инструменты, припал к окошку. Переле стоит возле своего сарая, без платка, простоволосая, и протягивает свою милую ручку корове, которая медленно бредет с реки:

— На, на, Мань!..

Если б рыжая корова-«немка» прошла чуть правее, Переле обернулась бы лицом к нему.

Корова тянет рыжую морду к Переле и лижет ей руку. Переле хлопает корову по губам и то уберет руку, то снова, дразнясь с ней, протянет; а корова лижет ее, бессовестно лижет.

Как колотится сердце у Ляма! Корова сама вдевает короткие рога в веревочную петлю, которую Переле держит наготове… А сердце все колотится.

Она ведет корову в сарай, и солнце сияет у обоих на макушке. Корова весело и послушно ступает за Переле. У Ляма перехватывает дыхание: знает ли она, что он сегодня дома, что он распух?

Украдкой от бабушки он становится у порога. А можно ли распухшему стоять в дверях? Не слыхать ли там чьих-нибудь шажков?

— Отойди от двери! Поди ложись! Кого ты ждешь?

Шажки приближаются. Это она, Переле.

Он вышел на улицу. Ему жарко и хорошо, очень жарко, очень хорошо.

— Переле, я тебя записал.

— Куда?

Ее личико — не прыщавое, оно попросту цветет. Оно у нее задиристо-смеющееся, игриво-упрямое; оно манит и дразнит, пугает и чарует.

— Я тебя вписал в книгу.

— В какую книгу?

— В книгу моей библиотеки, на букву П, Переле.

Переле весело всплескивает ручками:

— У тебя уже есть библиотека? Почему ты сидишь дома?

— Я распух. Так бабушка сказала. Пойдем, я покажу тебе библиотеку. Ключик будет храниться у тебя. Кому нужно книжку, придет к тебе, а я только записываю.

Они тихо вошли в комнату, где стучала машинка. Над шитьем висела тусклая лампочка, и кругом был полумрак. В тесной каморке они наткнулись на разбросанные инструменты и вещи. Переле охнула и побежала прочь. Он совсем забыл, что его библиотека разбросана по всей комнате. Он только еще собирался заняться переплетами. Переле подскочила к Эльке: