Люба
Шрифт:
Ну и что — впуталась в дурную компанию? Нравилось, тянуло. А теперь поняла: это не по ней. Кто ей вправе помешать уйти? Мопедный «бог»? И он уже не манит и не страшен. Есть ведь и другие ребята. Как этот парень сегодня. Может, придет когда-нибудь такой и к ней, к Любе? Но — не из компании. Только надо дождаться, права Аллочка, быть терпеливой и стойкой.
Сегодня она видела, как чувствуют себя люди, когда унижают их достоинство. И в ней самой оно пробудилось впервые так осязаемо. На ее глазах жестоко, цинично унижали других, но унижалось и ее достоинство. Именно это
Ей будет очень трудно, но она не боится, а если и боится, то этот страх переборет и сумеет себя отстоять.
В школу она не пошла. Не могла продолжать привычную жизнь. Все в ней смешалось, сдвинулось, всему было нужно определить свое место и значение.
Встречи с компанией не избежать, дома не отсидишься, как сегодня, родителям можно только один раз сказать, что болит голова, проглотить при них таблетку, попросить — побуду дома. Поверили: приглядываться к дочери некогда. Перебросились парой слов и ринулись в свои дела, дожевывая на ходу свой завтрак.
Прогрохотал лифтами, дверьми дом и затих. Мается Люба одна в этой тишине, что делать дальше — не придумает. Ну почему она одна? Одной не справиться, не выстоять перед компанией — опять побежит к ним вилять хвостиком, в душе презирая и ненавидя и их, и себя. О каком тут достоинстве говорить?
Да и они не простят. Не станут «не прощать» на расстоянии, они обязательно что-нибудь устроят ей наподобие вчерашнего. За свободу придется заплатить. Какой же будет цена? Что они могут? Избить? Не убьют же… Рассказать бы кому-нибудь обо всем. Живому человеку рядом. А кто рядом? Чужая Аллочка, чужие родители…
Нет, метаться по квартире и думать — голова треснет. Лучше уж в школьный водоворот, переключиться на учебники, формулы, вызовы к доске. А те, из компании, если и ждали, решили, что заболела, и скрылись. Люба торопливо натянула форму. Урок пропустила — ничего, может, ей к зубному было нужно. Лучше к людям, чем одной тут. Хоть и не близкие, но — живые.
Пришла к переменке, прошмыгнула к своей парте — и объяснять ничего не пришлось. Стало легче, свободней душе: все же ровесники вокруг, обычные разговоры и заботы. И никто ничего не знает. А может, ничего и не было? Если бы…
После уроков затеяли уборку двора, грабли и веник в руки — работай. Кто-то, как обычно, заныл: то да се, не могу, мне в музыкалку, мне на секцию. А Люба с удовольствием: все же какая-то оттяжка. Не хочется домой. И она выгребала, выметала остервенело, будто со своей души грязь счищала. Поглядывала на Аллочку — один раз их грабли сцепились, и они, выпрямившись, молча, в упор разглядывали друг друга. Промелькни на Аллочкином лице хоть какой-то намек на улыбку, Любина обнадеженная душа рванулась бы к ней — прости! Но Аллочка отвела глаза, нагнулась, руками расцепила грабли, отошла к другой клумбе.
После размолвки они всегда шли домой по разным тротуарам. Но сегодня Люба шла вслед за Аллочкой, поодаль, но не выпуская из виду. Если кому-то из компании захочется выяснять отношения, она окликнет бывшую подругу. Не бросит ее Аллочка, не тот она человек. А что идет не оглядываясь, так ведь не знает, как нужна Любе.
Дойдя до своего подъезда, Аллочка все же оглянулась. Не улыбнулась, и все же Любе показалось, что взгляд Аллочки поманил, подбодрил. Но прежде чем Люба решилась подойти, сработала дверная пружина, дверь бацнула Аллочку по спине, втолкнула в подъезд, отгородила от Любы.
Вокруг было пусто.
Они не стали искать ее, поджидать в темном углу. Пришли и позвонили, отцу так вежливо: «Можно Любу на минутку?»
— Люба, к тебе! — крикнул отец и ушел в свою комнату, к телевизору.
Люба растерянно застыла на пороге своей комнаты. Ни на какую «минутку» никуда она не пойдет. Кто был еще, не показался. Анжела же, не ожидая приглашений, проскользнула мимо Любы в комнату. Села на стул. Оглядевшись, хмыкнула:
— Ну и хоровод на лужайке! Что смотришь? Непонятно разве: поговорить надо. Прикрой дверь.
Люба дверь закрыла, но так и осталась у порога, готовая в любой момент выскочить в коридор. Вчера Анжелка показала, на что она способна…
— Всерьез задумала отколоться? — Анжелка смотрела на нее насмешливо и в то же время с каким-то даже уважением.
Люба кивнула: да.
— Не выйдет. Ты теперь с нами крепко связана.
— Что же это? — с вызовом спросила Люба, отошла от двери, села на кровать. — Никого не била, денег в саду не воровала.
— Ой ли! — воскликнула Анжела. — Три ха-ха! А кто нас навел на детсад? Не ты ли?
— Я?! — вскочила Люба, но Анжела, приподнявшись со стула, толкнула ее в грудь: сиди!
— Помнишь, рубль мне была должна, в кино на две серии я тебя водила? Вот ты и сказала, что отдашь, когда у матери аванс будет. Все работу ее интересную да полезную расписывала. А мать твоя такая же подметала, как и ты: видела я, как она полы в детсаду скребла…
Значит, не только на стреме стояла — она же и навела компанию на детсад, на аванс! Анжела хладнокровно продолжала:
— Наводчикам первый кнут, не слыхала? В детприемнике не бывала? Побудешь. Остригут под нулек, глазок в спальне, воспитательница в милицейской форме, темную косыночку на голову, серый халатик. Унитазики почистишь! Так что подумай хорошенько и рот не разевай, смелая больно. Если мы загремим, то и ты с нами, не отбрыкаешься. Выходи вечером, ты теперь своя. Бить не будем. А комната у тебя — бабушкин сарафан. Ничего, мне нравится…
Анжела поднялась, хлопнула входной дверью.
«Своя!» Сколько Люба стремилась к этому — стать своей в компании, как приноравливалась, приспосабливалась. И какое оно, оказывается, страшное это слово — «своя». Соучастница, сообщница, наводчица. Волосы под нулек, косынку серую на голову, глазок вместо окошка… Люба взвыла от ужаса, ладошкой зажала рот. Нет-нет, лучше не жить! Гнусно как, страшно! Кто поможет, кто посоветует, как поступить, что сделать, чтоб выпутаться из всего этого, очиститься, стать просто девочкой. Любой, обыкновенной ученицей восьмого класса?