Любимая девушка знахаря
Шрифт:
Очнулась наша шалая героиня от испуганного голоса, раз за разом ошеломленно повторявшего одно и то же: «Господи, помилуй! Ох, Господи, да что ж такое?!» – и решила было, что ее ужас наконец облекся звуками. Однако звучание сих звуков ее возмутило, ибо было скрипучим и противным до такой степени, что Алёна напрочь отказалась признать голос своим. Однако он был ей знаком. Заставив перепуганный ум чуточку напрячься, Алёна все же сообразила, что слышит причитания Зиновии. Подтверждение правильности догадки она получила тотчас, потому что Зиновия снова воскликнула:
– Понтюшка, о Господи, да что ж такое... да как же ты...
– Перестань причитать, теть Зин! – раздался голос Понтия. – Я пока жив. Черт! Помоги мне выбраться, и все будет нормально.
– Не поминай черта всуе, – отреагировала Зиновия, видимо, автоматически, суровым тоном. Но тут же снова заохала, засуетилась: – Сейчас я тебя вытащу, Понтюшка!
Послышались какая-то суета, кряхтенье, потом угрожающий срежет досок и испуганные вопли Понтия:
– Осторожно! Отойди! Ты вообще все обрушишь! Не тащи так, мне больно! Сойди с доски-то!
– Ой, да что же делать, Понтюшенька? – вновь запричитала Зиновия. – Мне нужно сюда встать, чтобы тебя тянуть!
– Да ты же мне вот-вот грудь продавишь, ты что, не понимаешь? – простонал Понтий. – Ох, черт, вот ужас! Ноги до земли не достают. Ох, как больно так висеть... Тетя Зина, беги скорей за помощью, зови мужиков, пусть возьмут фонари, чтобы видели, куда ступают, а то раздавят меня тут!
– Ой, Понтюшенька, я мигом! – сквозь слезы испуганно выкрикнула Зиновия, и доски загрохотали было под ее быстрыми шагами, но она была остановлена мучительным криком Понтия:
– Тише! Осторожней! Если ты, женщина, так тут все трясешь, то что же мужики наделают?! Тетя Зина, ради твоего Господа Бога, ищи кого-нибудь потрезвей, всяких Васек-трактористов не зови, я тебя умоляю! Может, кто еще в деревне не успел напиться, тех и зови!
– Господи, Иисусе Всемилостивый, да где же я тебе трезвых в Падежине найду?! – взрыднула Зиновия. – Их тут отродясь не было, не припомню я такого. Наши сестры, монастырские-то, и те к наливочкам то и знай прикладываются, а ты о мужиках говоришь, которые напиться не успели! Да они ж всегда напившись! Они и протрезветь-то не успевают!
– Тимка... – слабо выговорил Понтий. – Тимка Феич, он вроде не пьет. И его гость, может, тоже. Их зови!
«Гость, значит, Леший, – сообразила Алёна. – Тот да, в рот не берет, на дух не переносит. Ах ты, поганец Понтий, то Лешего в овраг свалил, а теперь помощи от него ждешь?! А что с ним, с поганцем Понтием, случилось, интересно знать? Куда-то он провалился? Где-то застрял, что ли? Вот так, поделом вору и мука, не фиг было против Феича злоумышлять! Жаль, что и Зиновия тоже не застряла с ним за компанию!»
– Ты в уме, Понтюшенька?! – возопила между тем Зиновия. – Если я Феича позову, он сюда в девять уж не придет, и весь мой план рухнет, и мы не узнаем никогда, нашел ли он...
– А если ты его не приведешь, тут все на хрен на меня рухнет! – прорычал Понтий. – Сейчас не до шуток с вашими поисками, сейчас надо меня спасать! Да беги, беги же, а то я подумаю, что ты смерти моей хочешь!
– Ой, бегу, бегу! – отозвалась Зиновия, и доски снова заскрипели-застучали – на сей раз под ее удаляющимися шагами. А Понтий вскричал ей вслед:
– Феича зови! И художника, слышишь? Черт с ними, с вашими фантазиями, спасайте меня!
Ответа не последовало. Шаги Зиновии стихли вдали.
Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела
Сруб оказался небольшим, для трех нар. На полу набросана привядшая трава, оттого стоял в нем пряный, живой аромат, несмотря на то что воздуху через малое окошко вливалось немного. Ничем оно не было затянуто, не застеклено, конечно, однако рядом на гвозде болталась грязная марлечка, которой, очевидно, его на ночь завешивали от комаров. Немножко тянуло дымком, и Маруся поняла по запаху, что здесь жгли, выкуривая неотвязных кровопийц, сухую ромашку. Тетя Дуня научила Марусю так делать, и сейчас она догадалась, что на ночь жег ромашку Вассиан. Здесь трое нар, значит, Вассиан спит здесь же, где Тимка, теперь третьим они положат Митюху. А куда же на ночь поместят ее, Марусю? Наверное, на пол бросят лапника... Но как же ей в одном помещении с мужчинами спать?! Может, ей хотя бы какую-нибудь ряднинку дадут, уголок отгородить? Ведь неловко будет спать, зная, что Тимка за ней подсматривает. А за то, что он станет подсматривать, Маруся готова была поручиться. Уже и сейчас, пока она озирает новое свое обиталище, его глазищи синие так и липнут к ней, так и жгут, ну просто в жар от его взглядов кидает!
Виски повлажнели, девушка смахнула пот со лба. Тимка заметил, спросил дружелюбно:
– Упарилась? Ты робу-то свою сними, жарко. Хочешь, я выйду, коли стесняешься?
– Да у меня там платье внизу, чего стесняться? – пробормотала Маруся, проворно скидывая сапоги и спуская солдатские штаны.
Платье прилипло к вспотевшим ногам, и она его торопливо расправила, исподтишка поймав Тимкин смешливый взгляд. Стремясь как-то загородиться от жгучих синих глаз, начала снимать гимнастерку, но лишь только выпросталась из рукавов, как Тимка на нее и накинулся.
Маруся только охнула. Но не от страха или неожиданности: ведь ждала, ждала этого в глубине души, знала, что вот-вот случится неминучее! – а от смелости своей и дерзости, когда, отбросив гимнастерку, не оттолкнула парня, а обняла. Губы его липли к ее шее, руки липли к груди, тискали и мяли грубо, незнакомо, но Маруся не отстранялась, все норовила извернуться и поймать губы Тимкины. Во всех книжках, которые она читала, во всех рассказах более опытных подружек непременно присутствовал поцелуй как начало чего-то нового, особенного, что связывает мужчину и женщину навечно. Однако Тимка не целовал ее в губы, а словно бы присасывался к шее и груди, а руки его уже сползли на бедра Маруси и задрали платье.
– Ой, что ты, что ты... – только и бормотала она, продолжая осыпать его лицо, голову, волосы меленькими поцелуями. – Ой, что ты, что ты...
Она вскрикнула было, когда Тимка резко подхватил ее под коленки и бросил на нары, а сам вскочил верхом, словно на кобылку, и дернул вниз штанишки.
– Понавзденут на себя городские... – выдохнул нетерпеливо, глядя на Марусин голый живот.
Она лежала, разбросав руки, тяжело дыша, не то боясь того, что сейчас неминуемо случится, не то желая этого, не то не веря, что это все же произойдет. Тимка расстегивал ширинку, а ее мысли почему-то вяло вились вокруг его слов: «Понавздевают на себя городские...» А что ж, деревенские девки до сих пор бесштанными ходят, будто в старые времена? Так ведь это бесстыдство!