Любимая девушка знахаря
Шрифт:
– Ну, говори, что вы тут ищете! – проговорила она вкрадчиво. – Чего по моим владениям ползаете? Говори! А не то защекочу до смерти!
И в подтверждение своих слов писательница скользнула заледеневшими пальцами под ребра нелепо болтающегося Понтия.
– Ойх! – издал тот просто-таки нечеловеческий звук и захлебнулся совершенно неуместным в данной ситуации хохотком. – Ойхххх! Не могу!!! Ты кто?!
– А разве не знаешь, кто в подполе живет? – игриво и вместе с тем пугающе (то есть она изо всех сил старалась, чтобы голос ее звучал пугающе) пропела Алёна. – Кикимора!
Нет, честное слово, не зря говорят, что в жизни не бывает ничего случайного, ничего, что происходило бы напрасно и без высочайшего небесного произволения! Алёна-то всегда пребывала в высокомерной убежденности, что составила книжку «Как мужик ведьму подкараулил» лишь потому, что ей самой так захотелось. А оказывается, всемудрое мироздание что-то тогда имело в виду свое... например, то, что ей придется до смерти напугать бедолагу Понтия.
– Кикимора? – проблеял Понтий голосом, назвать который дрожащим значило все равно что назвать бриллиант сверкающим – совершенно избыточный, сам собой подразумевающийся эпитет, который среди профессионалов называется плеоназмом. – Господи, спаси и сохрани!
Висящее тело задергалось, и Алёна догадалась, что Понтий пытается сотворить крестное знамение. «Отрежу руку!» – вспомнилась ей бессмертная цитата из бессмертного романа, и она с трудом сдержала рвущийся из горла, абсолютно неуместный сейчас смешок. Столь же неуместной была, конечно, и мелькнувшая мысль: «Боится щекотки – значит, ревнивый. То-то он на Лешего такого косяка давил!»
– Не знаешь разве, кто такая кикимора? – вкрадчиво проговорила Алёна.
– Кики...мора болотная... – выдавил Понтий, словно двоечник на уроке.
И в ответ ему раздался недовольный смешок:
– Темнота! На болоте болотницы обитают, а мы, кикиморы, существа домашние!
– До...домашние? – снова проблеял Понтий. – Как это?
– Да так, что в доме живем, вместе с домовыми. В родстве с ними, с подполянниками, ну а все дворовые – те наши двоюродные, а степовые, водяные, болотные да лешие – вовсе уж дальняя родня.
– И в каждом... – заикаясь, вымолвил Понтий, – в каждом доме вы живете?
– А как же! – сообщила Алёна. – Без нас изба не изба, а так себе – жилуха.
– Нет, правда, что ли?!
Голова Понтия была, конечно, головой человека XXI века и никак не могла смириться с тем, что с ним вот так, запанибрата, ведет светскую беседу нечисть домовая. С другой стороны, кто бросит в него камень?! Окажись на его месте любой другой, ну хоть та же Алёна Дмитриева... А впрочем, она-то наизусть знала происхождение любых «вторых», как называют всякую нечисть в русской демонологии, а потому не задавала б таких наивных вопросов, какие задавал Понтий. Тот же не унимался.
– Боже мой, да откуда вы только беретесь в домах? Как заводитесь?!
Вообще, если честно, Алёну его необразованность не слишком огорчила. Она обожала разговоры на подобные темы. И сейчас перед ней словно возникли страницы любимых, обожаемых книг Афанасьева, Максимова, Коринфского [19] , словно бы открылись их труды – «Поэтические воззрения славян на природу», «Нечистая, неведомая и крестная сила», «Народная Русь: календарь круглый год», – и Алёна с интонациями заправской Арины Родионовны принялась просвещать неуча Понтия.
19
Александр Афанасьев, Сергей Максимов, Аполлон Коринфский – знаменитые русские фольклористы-этнографы второй половины XIX века, непревзойденные знатоки и исследователи русской мифологии и демонологии, авторы основополагающих трудов на данную тему.
Из записок Вассиана Хмурова
Что рассказал дядька Софрон
«Максим был человек рисковый, Софрон это давно понял. Но чтобы до такой степени душу на кон ставить, тем паче когда забрезжило уже спасение... Софрон и не знал, назвать его поведение храбростью или глупостью, отвагой или безрассудством. Конечно, он не мог спорить с Максимом, не мог возражать ему, но осудительно качал головой до тех пор, пока шею не заломило. Тати сидела с равнодушным видом, смежив веки, как любят сидеть гольды, однако порой размыкала ресницы, и Софрону казалось, что в ее непроглядных длинных глазах мелькают тревога и недовольство.
– Я хочу, чтобы Стрекалов меня увидел перед смертью, – в который раз повторил Максим, объясняя свое решение. – Он меня рванью числил, пылью под ногами, так вот теперь эта взметнувшаяся пыль станет последним, что он в жизни узрит. И он понять должен, что смерть его по моему знаку придет. Я в ней буду властен!
Тати повела изогнутой бровью и кивнула. Софрон понял, что она одобрила решение Максима. Для него самого непонятная одержимость Максима, желание лезть под пули, была барской забавой, господской причудой, проявлением гордыни. Для него самого это было бы ничто. Известное дело, простые люди привыкли перед барами головы клонить, и Софрон, как ни тщился Максим держаться с ним на равных, ничего не мог с собой поделать: Максим был барин, а значит, и причуды у него были барские, обычным, простым умом непостигаемые.
– Ладно, – согласился наконец и Софрон, как будто от его согласия или несогласия что-то зависело. – Охота тебе со смертью играть – играй.
– В каком смысле – со смертью играть? – оскалился весело Максим. – Вы же меня прикроете. Вы уж смотрите, если Стрекалов или упырь Чуваев намерятся выстрелить прежде, чем я с ними разделаюсь, промаху не дайте!
Тати сердито фыркнула. Любая попытка усомниться в ее способностях стрелка вызывала у нее негодование. Она и в самом деле не давала промаху из старого гольдского лука, стрелы которого были навострены наконечниками из того самого кремня, который скалывали каторжане с самородных золотин. Максим уверял, что такими же кремневыми наконечниками снабжали свои стрелы самые первые люди, населявшие землю, вот разве что обсидиановые были тверже кремневых. Но обсидиан-камень водился только в той земле, где жила давным-давно Марина, предавшая свой народ ради чужеземца Кортеса.
Наверное, о том же подумал и Максим, потому что неожиданно сказал:
– Когда доберемся до России, тебе, Тати, придется принять святое крещение и православное имя. Будем звать тебя Мариной. Верно, Софронка?
И, не дожидаясь ответа, пошел к просеке – ладить засеку.
Засека, знал Софрон, – стариннейший засадный прием всех разбойников во все времена. Подрубаются деревья, и ими засекается проезжая дорога. Никуда не денешься – тут те самая резвая тройка остановится. И пока седоки расчухают что к чему, пока изготовятся к обороне, лихой народишко либо напрет со всех сторон, выдергивая из-за кушаков топоры, либо с вершин окружающих деревьев полетят разящие стрелы. Именно это – поразить стрелами инженера Стрекалова, Акимку и Чуваева – и предстояло сделать Тати и Софрону. А Максим Волков намеревался командовать парадом, как он говорил, и хоть Софрон не знал таких слов, все же вполне понимал их смысл.