Любимая и потерянная
Шрифт:
Устроившись возле дверей, они решили подстеречь такси, которое высадит возле гостиницы каких-либо пассажиров. Ждать пришлось недолго. Через пять минут они были в «Шато». Кэтрин заставила Макэлпина зайти, чтобы одолжить у ее отца какую-нибудь шляпу. Мистер Карвер, представший перед ними в синем халате в горошек, посмеиваясь, извлек свою черную фетровую шляпу, точно такую же, как та, которую потерял Макэлпин. Шляпа пришлась впору.
— Носите на здоровье, — сказал мистер Карвер. — Обладатели таких вот черных фетровых шляп всегда могут поменяться ими друг с другом.
Было решено, что в такую погоду грех не выпить на прощанье. Макэлпина попотчевали четырьмя рюмками крепкого Дьюара, по две рюмки на каждый квартал, отделявший «Шато»
Теперь Макэлпину было и весело и тепло. Но он побоялся, как бы порыв ликования не привел его на Крессент-стрит, где он мог оказаться в глупом положении, если Пегги не одна. Поэтому из вестибюля «Ритца» он позвонил в ресторан «Шалэ» и осведомился, не у них ли Фоли. Тот, разумеется, был тут как тут, и когда Макэлпин объяснил ему, что не хочет видеть Вольгаста, они условились встретиться в «Курятнике» на Сент-Катрин и выпить кофе.
Просто поразительно, как весело и — невзирая на мороз — как тепло ему было, когда он добирался до улицы Сент-Катрин. А в «Курятнике» его дожидались Фоли и капитан третьего ранга Стивенс, и эти двое, кажется, тоже пребывали в превосходном настроении. Они заняли столик и заказали пирожки с цыпленком и чашку кофе для лучезарно улыбающегося Макэлпина.
— Вы не заметили, у меня новая шляпа, — сказал он.
Его вдруг замутило от жары, он уверен был, что от жары, а не от дивного виски мистера Карвера, и, сказав «прошу прощения», он вышел, чтобы спуститься в уборную. Лестница была крутая, но Макэлпин не упал. С непостижимой легкостью он добрался донизу и заперся. Его не вырвало; он сел и погрузился в глубокую задумчивость. Кто-то сердито дергал дверь. В конце концов Макэлпин вышел и с поклоном пропустил в кабинку белого, как полотно, незнакомого мужчину, которого бережно поддерживал дюжий моряк, сверкнувший на Макэлпина недобрым взглядом.
Окинув глазами лестницу, Макэлпин понял, что ему по ней не взобраться. Привалившись к умывальнику, он стал терпеливо ждать помощи, с бледной улыбкой поглядывая на свирепого моряка.
Через несколько минут к нему спустился Фоли.
— В чем дело, Джим? Там уже принесли наши пирожки.
— Кажется, мне все-таки придется зайти сюда, — ответил Макэлпин, кивнув в сторону кабинки.
— Так зайди, — сказал Фоли и принялся дергать за ручку.
— Постой, друг, — вмешался моряк. — Занято.
— А моему приятелю туда нужно, — сказал Фоли и сердито тряхнул дверь.
— Там сейчас мой приятель.
— А мой, выходит, должен торчать тут до утра? — запальчиво произнес Фоли. — Пусть твой приятель катится ко всем чертям.
— А твой пусть не торопится, — сказал моряк.
— Еще чего! Твой-то точно уж не торопится.
Моряк и Фоли распалились и, злобно блестя глазами, начали воинственно подталкивать один другого. Фоли рвался в бой. Но Макэлпин потянул его ослабевшей рукой за плечо.
— Я уже был там, Чак, — шепнул он. — Без толку. Я сейчас просто собирался с силами, чтобы подняться наверх. У тебя пирог остынет.
— Я не нужен тебе тут?
— Мой привет капитану третьего ранга. У него тоже стынет пирог.
— Ладно, даю тебе пять минут, — сказал Фоли и стал быстро подниматься по ступенькам.
Бледнолицый в конце концов вышел и верный моряк потащил его в зал. Макэлпин остался один перед лестницей, тоскливо разглядывая уходящие вверх ступеньки. Он таких крутых в жизни не видел. Смог бы он подняться, и все стало бы хорошо. Пегги бы ничто тогда не угрожало. Кончились бы ее метания. Она признала бы его.
Он взялся за перила, поставил ногу на ступеньку, сосредоточенно взглянул вверх, и в этот миг кристальная ясность мысли неожиданно сменила тот сумбур, что царил у него в голове после разговора с Вольгастом. Пегги не запугаешь и не разубедишь. Ни то, ни другое на нее не подействует. Ей безразлично мнение Вольгаста и Уэгстаффа, и даже враждебность всего города, зато не безразличен ей он сам,
Глава двадцать вторая
Сидя в комнате Пегги, он разработал целый план, как исподволь завладеть воображением девушки. На ее бюро он начал оставлять набросанные скорописью заметки. Он подсовывал их, как приманку, надеясь рано или поздно пробудить ее любопытство. Каждое утро, входя в комнату, Макэлпин бросал взгляд на свои записи и однажды обнаружил нацарапанный на полях вопрос: «Что это за тарабарщина?»
— Ага, сработало! — радостно вскрикнул он.
Когда Пегги вечером пришла с фабрики, он объяснил ей, о чем шла речь в заметках. Начался спор; Макэлпин пылко взывал к логике, но в действительности он взывал к сердцу Пегги.
На следующий вечер Пегги прямо в комбинезоне, еще не успев разоблачиться, принялась разоблачать его аргументы. Она во всем полагалась на внутреннее чутье. Ничего не принимала на веру. Макэлпин злился, выходил из себя, но спор доставил ему истинное наслаждение. У него мелькнула мысль, что если Генри Джексон действительно хочет стать драматургом, то для него было очень полезно обсуждать свои идеи с Пегги. Она заставляла на все взглянуть по-новому.
Пегги всегда была не при деньгах, и Макэлпин водил ее в кафетерий перекусить. На Сент-Катрин они проходили мимо художественного салона, в витринах которого пестрели большие эстампы Матисса. Стекло обмерзло по углам, карниз был устлан снегом, и с улицы казалось, что выполненный в теплых веселых тонах и привлекавший к себе все взгляды эстамп — спелая тыква на фоне плетня, — вставлен в большую белую раму. Удивительное впечатление производило это теплое и радостное цветовое пятно посреди зимней улицы. Пегги и Макэлпин даже рассмеялись от неожиданности. Они смеялись, взявшись за руки, и хлопья снега проносились у самых их глаз. Веселые краски и свободная манера рисунка восхитили их. «Вот был художник!», — сказала Пегги. «Ну конечно!» — воскликнул Макэлпин. Он тоже горячий поклонник Матисса. Пегги не будет возражать, если он купит несколько эстампов и повесит их в ее комнате? Отчего же, согласилась девушка. Ее не пришлось уговаривать. Теперь он знал, как возвратить ее к чуждым улице Сент-Антуан гармониям и ритмам, как увлечь все дальше и дальше от этой улицы, туда, где ей надлежало быть и по привычкам, и по склонностям, туда, где все весело, светло и свободно.
«И сделать это будет очень просто», — думал он однажды вечером, катаясь с Пегги на санях по Шербрук-стрит. Они укутались в старую полость из буйволовой шкуры, колени девушки касались его коленей, и звон колокольчика разносился в обжигавшем лица морозном воздухе. Пегги поддразнивала чуть подвыпившего старика извозчика. Тот лишь посмеивался, угадывая за ее шуточками полную ласки приязнь. Этот горячий ток приязни ощутил и Макэлпин, когда, схватив его за руку, Пегги показала на кого-то из прохожих. В нем пробуждала ревнивое чувство эта нежная приязнь ко всяким мелочам, к случайным людям, ему хотелось, чтобы она изливалась только на него. Подстрекаемый этим желанием, он пустился красноречиво описывать ей Париж и Нью-Йорк, и его рассказы так увлекли ее, что ему захотелось немедленно перенестись вместе с ней на улицы этих городов. Какое бы это было огромное наслаждение знакомить ее с ними, сказал он. Они поговорили о Бодлере и Вийоне, и Макэлпин чуть не отморозил уши. Он не мог понять, почему Пегги не холодно. На ней было всегдашнее пальтецо с пояском.