Любимая улица
Шрифт:
«Вечное перо» — так называлась редакционная стенгазета. Гм… Ей поручено написать о нем. Превосходно!
— Как я смотрю? Положительно. Как же еще можно на это смотреть? Это почетно, и я польщен.
Она сидела на диване, он сел рядом и задумчиво сказал:
— Мне хотелось бы, чтоб в вашей статье нашли отражение примерно следующие пункты. Первый: Дмитрий Поливанов — выразитель надежд и чаяний своего народа. Не смейтесь, это очень серьезно. Пункт второй — биография. Детство, родители. Первые литературные опыты — на заборе. И первые огорчения: порка. Шатания и сомнения. Выход
— Это все? — спросила она, закуривая.
— Что вы? Конечно нет. Нужен еще пункт пятый — Дмитрий Поливанов и журналистика сороковых годов. Фотоочерк, очерк-портрет, очерк на моральную тему — излюбленные жанры Дмитрия Поливанова. Вот тот минимум, без которого не получится статья обо мне.
— Иными словами, вы не хотите, чтобы о вас писали.
— Не хочу.
— Ну что ж, пожалуй, вы правы.
— Митя! Какой ты веселый! — сказала Анюта, открывая ему дверь. — А я сделала все уроки, и очень чисто. Может, ты мне почитаешь?
— Ладно, почитаю. Умоюсь, поем и почитаю. Мамы нет?
— Митя, что ты! Она же сегодня работает во вторую смену. Митя, мама была в школе, у Зинаиды Петровны. Что было!
— Что же? — спросил Митя, идя в ванную.
Аня шла за ним с полотенцем и мыльницей. Катя толкалась тут же, держа в руках Митины домашние туфли.
— Мама пришла в школу. Зинаида Петровна выходит и говорит: «Что вам, мамаша?» А мама отвечает, что дома я примеры решаю хорошо, только мне надо немножко подумать. А Зинаида Петровна говорит: «Все операции на сложение и вычитание в пределе десяти должны быть выучены. Зачем думать, когда можно выучить?» А мама говорит: «Но ведь это не беда, если она подумает немножко». А Зинаида Петровна говорит: «Вы не спорьте со мной, мамаша, у меня тридцатипятилетний стаж, и я знаю, что говорю».
— Давай полотенце. Катя, поставь туфли на пол. Анюта, мама не звонила?
— Нет, не звонила. Митя, она первая прочла про Сережу Кононова и что ты правильно все написал.
— А что она сказала, когда прочла?
— Она сказала: «Вот здорово!»
— А еще что-нибудь говорила?
— А еще сказала: «Вот это счастье!» Потом взяла Катьку за руки и кружилась по комнате. Митя, а ты веселый потому, что Сережу Кононова не будут больше судить? Мне дедушка прочитал, и я сама прочитала и Катьке прочитала, только она ничего не поняла.
— Я все поняла! — с достоинством говорит Катя.
Митя идет к столу, девочки за ним. Аня бледная, худенькая, передних зубов нет, ноги тонкие, как макароны. Катя — смуглая, черноглазая, и на лице у нее написано: «Я себе на уме».
— Чем же кончилось у мамы с Зинаидой Петровной? — спрашивает Митя, подвигая к себе тарелку с грибным супом.
— Поел бы, уж потом стал бы разговоры разговаривать! — замечает Анисья Матвеевна. — Анюта, помолчи.
— Тетя Анисья, ведь Мите интересно. Я ему не мешаю, видишь, он уж почти съел первое. Митя, еще много чего было! Зинаида Петровна говорит маме: «Ваша Аня пишет цифру пять с завитушкой. Я требую, чтоб крышка у пятерки была прямая, поняли, мамаша?» А мама говорит, что в прописях она видела пятерку с завитушкой. Тихо так говорит. Несмело. А Зинаида Петровна отвечает: «У меня свой метод. Я требую, чтоб завитушек не было. Всегда так: начинается с завитушек, а кончается неизвестно чем».
— Покажи завитушку! — говорит Катя.
— И как ты все упомнила, — говорит Митя, — всю речь наизусть!
— Митя, так ведь она каждый день говорит одно и тоже. Вы не верите, и ты не веришь, и дедушка, и бабушка, и мама не верила, а вот сегодня небось поверила, раз сама услышала. Ты почитаешь мне, Митя? Ты обещал!
— Раз обещал, значит, почитаю.
Митя смотрит на часы. Саша будет еще не скоро.
Митя очень хорошо представляет себе, как Зинаида Петровна наставляет Сашу: громко, размеренно, будто диктует: «Не спорьте, мамаша. Начинается с завитушек, а кончается неизвестно чем».
А Саша стоит молча, и на лице у нее написано: «И кто это тебя такую выдумал?» Скорей бы она приходила. Он не любит, когда ее нет дома. Он долго роется в книгах, девчонки неотступно рядом. Молча смотрят они, как он перебирает книги, перелистывает, ставит обратно на полку. Наконец он выбрал: это «Майская ночь». Аня садится на правое колено, Катя на левое. Так уж повелось: левое — Катино, правое — Анино. Катя ничего не смыслит в том, что читают, но сидит она чинно, только изредка вставит слово.
— Я не буду плеваться, — говорит она. — Я буду всех слушаться… Я хорошая, я пью лекарство! Я не бью Вадика!
— Помалкивай! — говорит Митя и читает:
— «„О, ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я тебя люблю, чернобровый казак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей“. — „О, моя милая девушка!“ — воскликнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к груди своей…»
Аня прерывает чтение.
— Он был ей отец? — спрашивает она.
— Все-таки это очень странно, что Анюта не любит ходить в школу, — говорит Нина Викторовна. — Помнишь, Саша, как ты любила школу? И Леша тоже. Анюта, ну почему ты не любишь школу?
— Я люблю, — отвечает Анюта неуверенно. Она знает: школу надо любить, школу полагается любить. И поэтому говорит, растягивая слова:
— Почему это не люблю? Я люблю-у…
Аня ходит в школу и возвращается домой одна. Но изредка Саше удается забежать за ней, и всякий раз, когда она видит в школьном коридоре притихшую, неприкаянную Анюту, ей становится не по себе.
Стоит Анюте выйти из школы и взять Сашу за руку, она опять становится прежней Анютой — веселой и словоохотливой. Дома — у мамы, у Мити, у всех она может спросить обо всем, что ей придет в голову, и никто не пожмет плечами, не скажет: «Какая ты странная, Москвина! Вечно ты что-нибудь выдумаешь».
Почему, если ты о чем-нибудь спрашиваешь, а в ответ пожимают плечами, становится так стыдно и неловко? Может, потому, что девочки смеются?
— Москвина! Зачем ты смотришь в окно? Что ты там увидела?