Любимое уравнение профессора
Шрифт:
— И вы хотите, чтобы я тоже туда поехал? — задумчиво нахмурился он.
— Ну, вас же никто не заставляет. Мы просто приглашаем — может, и вы с нами? Решайте.
— Хм-м. На бейсбольный стадион?.. В автобусе?
Думать о сложном Профессор умел лучше всех: оставь мы его в таком состоянии, так и размышлял бы здесь до скончания матча.
— И там мы… увидим Энацу?!
На секунду я съежилась. Но Коренёк, как мы и условились, тут же пришел на помощь:
— К сожалению, Энацу позавчера уже отыграл против «Гигантов», так что на этот раз питчером будет не он. Простите, Профессор…
— Ну
— О да! Уже седьмой раз за сезон!
А на дворе стоял 1992 год, и нынешний «тигр» под номером 28, Есихиро Наката, почти не участвовал в играх из-за травмы плеча. Значит, этого номера мы сегодня на поле, возможно, вообще не увидим. На руку ли это нам, мы сказать не могли. Если Наката сегодня за питчера, Профессор наверняка заподозрит неладное. Но если старик, даже с его слабым зрением, будет видеть, что номер 28 разминается в буллпене, скорее всего, никакой «подмены» он не заметит. Энацу в движении он никогда не видел, но если Наката встанет на горку, Профессор тут же почует обман и может впасть в такой шок, что и подумать страшно. Шутка ли, этот Наката даже не левша! В общем, оставалось только молиться за то, чтобы с самого начала спина с номером 28 не мелькала перед нами вообще.
— Поехали, Профессор! — воскликнул Коренёк. — С вами веселей!
Этот возглас Коренька оказался решающим: Профессор согласился.
Выйдя из автобуса, он вместо подлокотника сиденья крепко стиснул ладонь Коренька. Всю дорогу, пока мы шагали до стадиона и уже в толпе пробивались по коридорам к трибуне, никто из нас не промолвил почти ни слова. Профессор семенил, перепуганный тем, что его унесло от привычной жизни чересчур далеко, а у Коренька просто не было слов от восторга при мысли о том, что сейчас он наконец-то увидит своих любимых «Тигров». Так или иначе, оба потеряли дар речи и пробирались к нашим местам, вертя головой и разевая от удивления рты.
— Все в порядке? — уточняла я у них то и дело, и всякий раз Профессор стискивал ладонь Коренька покрепче.
Когда, взобравшись по ступенькам на трибуну прямо над третьей базой, мы развернулись, из наших легких вырвался дружный вопль. Перед нами распростерлось великое чудо: темный веер инфилда, девственные базы, строгие белые линии, идеально подстриженная трава. Потемневшее небо казалось совсем близким: протяни руку — дотронешься. Но тут — словно только и дожидались нашего появления — над головами вспыхнули прожекторы. И в ярких перекрестных лучах стадион превратился в звездолет, только что спустившийся к нам с небес.
Понравилась ли Профессору игра? Сколько мы с Кореньком ни обсуждали потом этот незабываемый день, ответа на этот вопрос — полюбил ли Профессор настоящий бейсбол больше матрицы в своей голове? — ни у кого из нас не нашлось. Куда больше нас терзали угрызения совести: а может, с самого начала не стоило выманивать старую больную улитку из скорлупы, чтобы потом не приходилось ее спасать?
Но годы шли, а те бесценные минуты, когда все втроем были вместе, яркость тех мимолетных сцен, свежесть звуков настоящей игры всплывали в памяти и согревали нас еще многие годы. Раскуроченные спинки неуютных сидений; паренек, всю игру оравший «Камэяма!» через сетку на краю поля; сэндвичи, в которых я перестаралась с горчицей; сигнальные огни самолетов, заходящих на посадку прямо над стадионом, похожие на падающие звезды… Мы вспоминали все это без устали, каждую мелочь, и нам реально казалось, что Профессор сидит рядом и улыбается вместе с нами.
Самый любимый наш эпизод — «Профессор влюбляется в юную продавщицу напитков».
Случился он, как только «Тигры» завершили свою половину второго иннинга и Коренёк, умяв сэндвич, потребовал сока. Я собралась подозвать ближайшую из продавщиц, разносивших напитки по нашей трибуне, но Профессор вдруг остановил мою руку.
— Нет! — сказал он.
— Почему? — удивилась я. Но он не ответил.
Я собралась подозвать другую продавщицу. Но Профессор снова остановил меня.
— Нет! — повторил он. Да так серьезно и резко, что мне показалось, будто он не хочет, чтобы ребенка поили соком.
— Попей чаю из термоса, я же принесла! — сказала я Кореньку.
— Не буду! Он горький.
— Ну тогда я сейчас куплю молока в автомате.
— Я тебе что, младенец? Да и молока здесь не продают. Правильный напиток на стадионе — это большая картонка с соком!
Как всегда, у него были свои идеалы того, что правильно, а что нет. Я повернулась к Профессору.
— Может, все-таки позволим ему один сок? — спросила я жалобно. Все с тем же серьезным лицом Профессор наклонился к моему уху и прошептал:
— Покупай лучше у нее!
И указал на продавщицу, суетившуюся на пару рядов ниже нас.
— Почему? Сок-то у всех одинаковый!
Отвечать он, похоже, не собирался. Но в итоге сжалился над Кореньком, умиравшим от жажды, и, скрывая смущение, буркнул:
— Зато она самая красивая.
Что говорить — взгляд на прекрасное у Профессора был безупречным. Эта девушка не только оказалась самой красивой из всех, кто нас окружал, но еще и улыбалась самой милой на всем стадионе улыбкой.
Упустить такую фею было никак нельзя, и мы принялись отслеживать продавщицу. Наконец Профессор вскинул руку над головой, крикнул во все горло «Эй!» и, когда девушка подошла к нам, купил у нее большой сок для Коренька. Несмотря на трясущуюся руку с монетками и на записки, облеплявшие Профессора с головы до ног, она доброжелательно улыбалась, глядя на него. Сперва Коренёк возмущался и ныл, не понимая, зачем так возиться ради какого-то сока. Но когда Профессор купил ему еще попкорна, а потом и мороженого, о котором он и просить не смел, а там и второй сок, когда девушка подошла опять, — снова повеселел.
Неудивительно, что за всей этой суетой мы совсем отвлеклись от игры и пропустили момент, когда «Тигры» рванули вперед, получив дополнительные очки аж за четыре хита в топе третьего иннинга.
Но в остальном Профессор оставался математиком до мозга костей. Впервые окинув взором огромную чашу стадиона, он воскликнул:
— Внутренняя зона — квадрат со стороной двадцать семь метров сорок три сантиметра!
А едва заметив, что его место семьсот четырнадцать, а Коренька — семьсот пятнадцать, принялся жонглировать этими числами вслух, позабыв даже сесть. Его лекция звучала примерно так: