Любимые не умирают
Шрифт:
— Что, что? Урон понесли, да еще какой!
— Скажи толком! — тормошила мужика.
— Купил я вазу. Отвалил за нее сказочные «бабки», а стал выходить из автобуса, какая-то блядь бросила на подножку шкурку от банана. Я не приметил, наступил на нее, поскользнулся, хряпнулся башкой о ту ступеньку, ваза из рук вылетела и разбилась в мелкие осколки. Я там от горя чуть не сдох. Враз вспомнил, как ты вчера кудахтала, что не пойдут мне впрок те деньги. Так оно и случилось. Будто вышвырнул их. В глазах до сих пор темно. Лучше б сдох, чем пережить такое.
— Жили мы без китаезы и дальше
— Дура ты, Оглобля! Мы вдвоем с тобой той вазы не стоим. Это ж музейная коллекция, живая культура Китая!
— А мне плевать! Я своими чугунками и кастрюльками довольна. Из них мои прадеды ели и не дрожали. Разбился гладыш, новый сделают. Чего над ним выть? Люди помирают, а ты над сраным кувшином воешь! Забудь, выкинь из головы. Не было его у нас и не надо! Живи проще, не надрывайся над барахлом. Уйдем на тот свет с пустыми руками.
— Сыну осталось бы на память.
— А ему надо? Мальчишку к технике тянет, ты ж ему всякое говно навязываешь. Не засоряй квартиру хламом, не бери ненужные безделушки!
— Оглобля! Ты дремучая, непроходимая тундра! Ты чукотская полночь, что несешь, глумная? Словно не в городе живешь, а из пещеры вывалилась. Хотя потому и счастлива, что безнадежно глупа...
В глубине души Колька был благодарен жене за то, что она не упрекнула и не поругала его за потраченные деньги и разбитую вазу. Этого мужик опасался больше всего. А Катька даже успокаивала и утешала. Случись самой бабе влететь в такую ситуацию, он не дал бы ей жизни, утопил бы в упреках. Колька это отлично понимал.
Катька не ругала не потому, что и не видела вазу, она не признавала в доме лишних, ненужных вещей, какие не служат семье в каждом дне, стоят или висят без дела. Она не признавала картин, какие мужик покупал и вешал на стенах. Катька на них не обращала внимания и никогда не любовалась. Увидев очередную, купленную мужем, ворчала недовольно:
— Опять приволок пылесборник, сам протирай это говно! На что они сдались, только деньги зря извел, придурок!
Не понимала баба и приобретения книг. Когда Колька вечером ложился на диван почитать, Катька брюзжала:
— Все дурью маешься! На хрена тебе чужие Любови и заморочки, своих забот полная задница! Кому интересно в чужом белье ковыряться или знать, как жили люди раньше? Вот попробовали б они продышать наше! Давно бы загнулись!
— Оглобля! Чего тебе надо?
— Сходи за хлебом!
Колька нехотя поднимался. А Катька ворчала:
— Лучше б дачу купил бы, свою. Глядишь, делом занялся бы после работы, не отлеживал бы бока,
как кот!
— Тебе все мало? Моя мать с деревни тащит, из своей мешками прешь. Куда еще дачу? Хоть бы раз съездила к моей мамке, помогла бы ей на огороде! Так дубиной не загнать. А легко ли старушке в одни руки справляться? Поимела б совесть!
— Заткнись, деловой! А кто моей матери поможет? Или оттуда не везем? Хоть бы раз взял в руки косу или лопату! Не дождешься от тебя проку. Всюду я! Но ведь тоже не двужильная! И дома, и на работе, и в деревне успевай, еще и к свекрухе гонишь, черт сопатый! А сам чего валяешься
Колька нехотя начинал пылесосить. Катька протирала пыль, открыла окно, чтобы проветрить комнату, приметила в доме напротив балкон, сплошь увитый плющом. Колька им всегда любовался и хвалил людей, мол, сумели ж в квартире обустроиться, создали красоту, прохладу, и пыль в квартиру не попадает, оседает на зелени.
— Не только у них, у Сашки тоже зеленый балкон. Он тоже любит посидеть там в потемках, отдохнуть, подышать на ночь свежим воздухом. Говорит, что для здоровья полезно. Все хотят пожить подольше, да получше. Вот и Сашка тоже фрукт с перцем. Уже сколько с ним встречаемся, а ни разу не предложился в мужики насовсем. Не сказал, чтоб перешла к нему, и жили бы семьей. То ли он боится чего, а может, мне не доверяет. Говорит останься, но только на ночь. Ключ от квартиры предлагал. Но тоже не как хозяйке, а домработнице. На ночь я ему подхожу, но не больше,— задумалась баба. Ей стало обидно, что и Колька, и Сашка лишь пользуют ее, но ни один не любит.
У Катьки даже слеза выкатилась непрошено. Как ей в жизни не повезло! Ведь вот жил в деревне мальчишка — Ванька Щербаченко. В одном классе с Катькой учился. Эдакий вихрастый, визгливый малец, ростом с локоть, сам из себя корявый. Ничего завидного не было в нем. Катьке до плеча головой не доставал. А туда же! Записку подбросил и предложил, мол, давай дружить и встречаться, ты мне нравишься.
Обиделась на него девчонка. Экий шибздик! Что делать с ним? Чтоб поцеловать Ваньку, надо бы на руки взять. Разве на такое согласишься? К тому ж на него ни одна девка не оглядывалась и всерьез не воспринимала. Катька даже побила Ваню за дерзкую записку. Посчитала ее обидной для себя. Щербаченко тут же отстал от девки. Вскоре уехал в город продолжать учебу. Как потом услышала Катька, Ваньку даже в армию не взяли из-за «бараньего» веса, всего тридцать два килограмма. Ох, и плакал пацан от этой незадачи! А потом исчез куда-то. И целых восемь лет о нем ничего слышно не было. Молчали о Ванюшке сестра и братья, отец и мать, не говорили, где он и что с ним. Так-то и забыли о человеке.
А тут приехала Катька в деревню с сыном, вечером мать вернулась с огорода и, выглянув в окно, сказала улыбчиво:
— А к тебе гости пожаловали! Встречай!
Баба глянула на вошедшего человека и не узнала.
Из коридора в дом шагнул двухметровый мужчина в форме морского офицера. Худощавый, плечистый, подтянутый, он выглядел так, словно его украли с портрета. Уж никак не вписывался он в деревенского обывателя. А человек улыбался, сверкая белозубой улыбкой, смотрел на Катьку свысока:
— Что не узнаешь меня?
— Я и не знаю вас! — ответила растерянно.
— Вот девичья память худая, и вправду сродни решету. Ну, а Ивана Щербаченко, может, припомнишь:
— Катька! Давай с тобой дружить по взрослому! Приходи на свиданье к реке, в ракитнике буду ждать тебя,— напомнил свою записку, ставшую первой и последней в их так и не расцветшей любви.
— Ваня?! — изумленно встала Катька, подошла к человеку, тот приподнял, поцеловал бабу, рассмеявшись: