Любимые не умирают
Шрифт:
— С-сука! — процедил сквозь стиснутые зубы.
— Ты, прокисший катях! Столько лет на тебя угробила! Разве стоит того, обрубок? — прислонилась к стене, полезла за платком, из кармана посыпались деньги.
— Так ты не просто сука, а настоящая проститутка! — схватил бабу за грудки, протолкнул в комнату, собрал с пола деньги, посчитал, сунул их в карман и, довольно улыбаясь, подошел к жене:
— Выкладывай все, что заколымила! — протянул руку. У бабы от удивления округлились глаза:
— Рехнулся? — выдохнула Катька.
— Ничуть. За моральный ущерб требую! Ты получила свое! А мне мое отдай! — сел напротив, ощерив желтые, нечищеные зубы.
— Ты что, сутенер?
— Каждому свое! Побрешись еще, позову сына и расскажу о тебе, кем стала...
— О себе не забудь! Меня уже ничто не пугает. Короче, ко мне больше не подходи.
— Это почему?
— Платить будешь,— усмехнулась едко.
— Ты пока еще законная жена! Имею право!
— Послушай, с сегодняшнего дня ты никто! Мы растим общего сына. Но без претензий на общую постель. Я не хочу тебя! И никогда с тобой не буду!
— А я тебя не спрошу. И если взбредет дурь в голову, сделаю все, что захочу!
Катька сидела, уронив голову на руки. Что-то говорил Колька, она его не слушала. Бабе хотелось остаться одной и обдумать, осмыслить случившееся:
— Сашка положил деньги в карман. Выходит, заплатил за эту ночь как дешевке. А говорил... Называл так ласково, так никто в жизни не придумал бы! Каким нежным был. И на тебе, деньгами рассчитался! Оценил! Выходит, и он такой как все. Но нет! Он не Колька! Он самый лучший! Но зачем, за что наплевал в душу? — молча плачет баба.
— Эй, Оглобля! Чего ревешь, дура? Тебе на целый сервиз отвалили. На столовую «Мадонну», в двенадцать персон! Нынче куплю и поставлю в сервант, чтобы мамашка мозги не квасила! В другой раз не меньше чем на машину приноси. Только на импортную, слышь, Оглобля! Твой хахаль, видать, из пархатых, коль за такое чмо отваливает кучеряво! Видать, по кайфу пришлась. Я за тебя уродину криворылую и на бутылку б не разорился!
Колька и впрямь привез вскоре столовый сервиз, долго расставлял его. Радовался, что сам на него не потратился.
Катька лишь через неделю решилась позвонить Александру Степановичу.
— Я обидел? Но чем, Катюша? Помилуй Бог! Деньги не за постель! Вспомни, мы встретились на день рожденья и я положил их, чтоб купила себе подарок от меня. Ничего плохого в этом не вижу. Как могла предположить во мне неприличие? И столько времени молчала, не объявлялась, я уж не знал, что думать?
— Саша! Прости мою глупость. Я, конечно, приду к тебе. Как только получится со временем.
Катька уже собралась в этот день навестить Александра, но позвонила Ольга Никитична и сказала, что плохо с Силантием. Его срочно увезли в больницу.
— Приедь, Катюха! Я совсем одна! Боюсь, что будет с отцом? Что-то у самой сердце болит, будто беду чует,— всхлипнула старушка, задавив рвущийся наружу стон.
— Отец очень хотел увидеть тебя. Все время вспоминал вас с Димкой и сожалел, зачем разрешила я вернуться к Кольке. Переживал все время и ждал тебя.
...Звонок телефона прервал Никитичну Обе женщины мигом умолкли, никто не хотел поднимать трубку, а телефон кричал надрывно, звал. Катя резко сняла трубку. Слушала молча. Побледнело лицо, телефонная трубка выпала из руки. И только губы прошептали беззвучно:
— Умер...
Как прошли следующие три дня, она не могла вспомнить отчетливо. Отца женщина любила больше всех в семье. С самого детства слушалась его, считалась с мнением, советовалась. Она не верила, что Силантий может умереть. Когда увидела человека мертвым, упала рядом с гробом. Что было потом, Катя не помнила. Говорили, что она долго кричала. Ее заставляли нюхать нашатырь, обливали водой, она ненадолго приходила в себя, а потом снова теряла сознание. Привел ее в чувство голос Димки. Он сел рядом и сказал совсем по-взрослому:
— Мамка, но ведь я еще есть у тебя. Ты ради меня должна выжить. Случись что с тобой, я следом уйду.
Катьке вдруг стало страшно. Она повисла на плечах сына.
— Мам, крепись, моя родная, не убивай себя. Ты очень нужна мне!
Катька сумела взять себя в руки, смирилась с горем, осознала непоправимость.
Никитична будто задубела в горе. Сидела черным изваянием, не плакала, не кричала, ничего не ела и не спала. И вот тогда кто-то из стариков поехал за Акимычем. Лесник, услышав кому понадобился, тут же собрался, сел на коня и вскоре вошел в дом Федотовых. Попросив деревенских выйти во двор, зажег лампаду перед Спасителем, плотно прикрыл двери и, помолившись, подошел к Никитичне:
— Ольга! Ты слышишь меня?
Никитична не ответила. Она сидела, уставившись в одну точку, не видя и не слыша никого.
Акимыч кропил ее святой водой, окуривал ладаном, обносил свечой, читал молитвы. Но женщина не шевелилась, не подавала признаков жизни.
— Она умерла? — задрожала в испуге Катька.
Лесник выдернул перо из подушки, поднес к носу
женщины, перо едва заметно шевельнулось.
— Жива голубушка! — увидел сцепленные до боли зубы. Надавил на желваки двумя пальцами и громко прочел «Отче наш», влил женщине в рот с глоток святой воды, перекрестил спину, грудь, голову. И тут же услышал тяжелый вздох. Ольга повернула голову. Увидела лесника, Катю, Димку и словно проснулась, попросила воды.
— Ольга! Ты хочешь спать? — спросил Акимыч.
— Нет! — ответила сипло. Она огляделась вокруг, попыталась встать, но не смогла. Катька с Акимычем вывели ее во двор. Женщина жадно дышала.
— Мам, ты присядь! — попросила Катя.
— Эх-х, дочка! Нет у нас больше отца! — вспомнила баба и разрыдалась, закричала на всю улицу. Акимыч запретил ей мешать:
— Пусть голосит! Нехай горе наружу прорвет, как чирий. Скоро ей полегчает. Только не сдерживайте. Не то горе осядет внутри хворобой. Потом шилом вылезет. Попробуй, исцели!