Любить, чтобы ненавидеть
Шрифт:
Все, казалось, встало на твердые рельсы: и работа, и мир в семье, и весьма ощутимые заработки Гоши. О прошлом никто не вспоминал, оно отступило, ушло, ничем не напоминая о себе. Даша была счастлива и думала порой, что если есть у человека вторая молодость, то и у их любви с Гошей она тоже есть — вторая молодость любви! Не по обязанности, не в результате Катиных уговоров и упреков она теперь стала все чаще и чаще откликаться на желания Гоши, сама испытывая при этом настоящий взрыв чувственности. Казалось, вернулись времена, когда в той, старой Гошиной мастерской, на старом матрасе, они оба были неистощимы и неутомимы.
Как часто люди в неукротимом рвении к активной жизни стремятся подальше уйти от своего прошлого, оставить о нем лишь приятные воспоминания, а все тяжелое, мрачное: ошибки, просчеты, собственные неблаговидные поступки — найдется ли на свете человек, который с полной уверенностью может утверждать, что никогда не поступал не по совести? — забыть, вычеркнуть, изъять из памяти и из сердца полностью, до чистого листа. Но прошлое никуда не уходит, не исчезает, оно лишь, притаившись, ждет, когда о нем забудут или, что еще хуже, пренебрегут им, и тогда напомнит о себе, выскочит из уголка памяти и закрасит черной краской все цвета радуги, только что светившие и игравшие так весело, так ярко…
Когда Даша решила, что все окончательно наладилось в их доме, утром позвонила незнакомая женщина. К счастью, трубку сняла Клава. Что-то показалось ей подозрительным: женщина, если судить по голосу, уже пожилая, назвала ее Дашей, но попросила к телефону Гошу. Сама не представилась, говорила путано и настаивала на встрече. Даша была в ванной — последнее время она особенно тщательно следила за собой, делала питательные маски, купила весы, контролировала вес и даже подсвечивала волосы, по мнению Клавы, и без того красивые.
Клава ушла в детскую, прикрыла за собой дверь и без обиняков спросила:
— Говорите прямо — чего вам надо?
— Тут у меня ребенок…
— Какой ребенок? — перебила Клава и, еще ничего не зная, поняла — в дом пришла беда.
— Ваш муж нагулял, а мать умерла…
— Давайте встретимся, — со свойственной ей решительностью сказала Клава, пытаясь унять внезапно начавшееся сердцебиение.
— Так и я о том, Даша. Диктуйте адрес, а то телефон у меня есть, а адреса нету.
— Нет, я к вам приеду. Прямо сейчас. Давайте адрес.
— Может, так и лучше, — нерешительно сказала женщина. — Поглядите на мальчика…
— Как вас зовут?
— Зоя Михайловна.
— Диктуйте, Зоя Михайловна. Записываю…
Пока Клава искала бумагу и карандаш, входная дверь хлопнула — Даша убежала на работу. Отлегло от сердца.
«Слава богу, — подумала Клава. — Поеду, разберусь, авось удастся отвести беду».
Через сорок минут она позвонила в обитую старым черным дерматином дверь на втором этаже пятиэтажной хрущевки.
Ей открыла пожилая женщина с усталым и добрым лицом.
— Зоя Михайловна? — спросила Клава. — Вы мне звонили.
— Вы не Даша?
— Нет. Я Клава, — и сказала, как придумала еще в дороге: — Бабушка.
Зоя Михайловна ввела ее в крохотную двухкомнатную квартирку, заставленную старой мебелью, в основном кроватями и кушетками так, что нужно было протискиваться, и провела на кухоньку, такую же маленькую. За накрытым клеенкой столом сидел мальчик лет четырех, с огромными, печальными голубыми глазами, бледным до прозрачности лицом, длинными, давно не стриженными русыми волосами, до того похожий на Гошу, что у Клавы затряслись губы и кольнуло в сердце.
— Поздоровайся с бабой Клавой, Вася.
Мальчик встал, поздоровался.
— Иди в комнату. Можешь включить телевизор. На обеденном столе не рисуй.
Мальчик взял со стола альбом для рисования, коробочку цветных карандашей и вышел бочком, бросив не по-детски внимательный взгляд на Клаву.
— Может, чайку вскипятить? Разговор-то долгий.
Клава кивнула и села к столу, оглядывая опрятную, но бедную обстановку кухни, и приготовилась слушать.
Мать Васи Верка была детдомовской. С грехом пополам кончила школу. Директор детского дома выбила ей в полном соответствии с законом комнату в коммунальной квартире, как раз напротив той, где жила Зоя Михайловна, дала приданое и устроила на работу. Первый год регулярно звонила, да Верка и сама заглядывала в детдом, потом звонки стали реже, а Верка нашла новых друзей, молодых, веселых, симпатичных парней и девчат со стройки, на которой работала.
Все бы хорошо, только соседи по квартире попались склочные: вечно к чему-нибудь придирались, устраивали скандалы.
Как-то Вера, встретив на лестничной площадке Зою Михайловну, пожаловалась ей.
— Я этих людей давно знаю. Они еще до вселения Веры зарились на эту комнату, да только не перепало им. Вот злость свою на ней и вымещали, — сообщила Зоя Михайловна Клаве.
Зарабатывала Вера прилично, со временем приоделась, стала заглядывать в хорошую парикмахерскую, и оказалось, что она премиленькая. На дискотеке ее приглашали незнакомые парни, назначали свидания, но свои, со стройки, их решительно отшивали. Верка была достаточно опытной для своих лет — с невинностью и наивностью распрощалась еще в детдоме, как не следил за ними Аргус, педагог по воспитанию, — и не прочь была походить с теми, кто клеил ее на дискотеке. Но ребята со стройки бдели, и в конце концов она стала ходить с одним из них. Это был высокий, стройный двадцатитрехлетний парень, отслуживший в армии, побывавший в Чечне, вопреки уверениям министра, что первогодков туда не посылают, и вернувшийся без иллюзий, немного приблатненным. Миша играл на гитаре, пел, подражая Высоцкому, и лихо бил чечетку. А еще он покуривал травку.
С этого все и началось.
Для хорошей травки нужны были хорошие деньги. Он стал подрабатывать натурщиком у знакомых художников. Фигурой Бог наградил его отменной, приглашений позировать хватало. Но расходы на наркоту росли, денег требовалось все больше и больше. Тогда он уговорил работать по субботам натурщицей и Верку.
Так она познакомилась с Гошей, который писал тогда в основном ню.
Большой, красивый, ласковый Гоша поил ее крепким вкусным чаем, а когда ей становилось холодно, укутывал в теплый, ворсистый мохеровый плед, словно невзначай касаясь груди, отчего по всему телу бежали странные мурашки, ощущение, которого Верка не испытывала, трахаясь, как она выражалась, со своими ребятами.
Гоша не спешил укладывать ее на знаменитый матрац в углу мастерской. В ней нарастало желание, недоумение, нетерпение, и когда он все же во время четвертого сеанса отнес ее туда прямо в мохеровом пледе, она обо всем забыла и не предохранилась…
Гоша закончил картину через месяц с небольшим, щедро расплатился с ней, они распили бутылочку шампанского и прилегли на матраце… Оказалось, прощались, ибо больше он не звонил. Когда она приехала к нему без звонка, он грубо выставил ее, но она успела заметить стоявшую на крохотном подиуме другую девушку, закутанную в тот же плед. Верка раскричалась, въехала Гоше пару раз по физиономии — он только уклонялся и улыбался, — приехала домой и впервые закурила травку вместе со своим Мишей. От третьей затяжки она с непривычки «улетела»…