Любить всем сердцем

Солсбери Дж. Б.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — Док снимает очки для чтения, и обеспокоено хмурит брови.

— Лучше не бывает, док. — Я снова потираю грудь. — Как нельзя лучше. Но, думаю, стоит попросить Дэйва прислать мне гитару.

Его лицо светится, и я закатываю глаза.

Не питай больших надежд.

Я не чувствовал творческого влечения с тех пор, как стал трезвым. Вполне возможно, что без химической помощи я потерял способность писать музыку. Нет. К черту все это. Я все еще могу писать.

Док делает

несколько заметок, а затем задает вопросы о моих родителях, о том, каким был их брак, и что я чувствовал по этому поводу. Игнорирую большинство его вопросов или даю односложные ответы, потому что, опять же, к черту это дерьмо.

— На сегодня все. — Он закрывает свою кожаную папку и заверяет меня, что свяжется с Дэйвом по поводу моей гитары.

Пришло время для моей встречи, и я выхожу из комнаты, чтобы дать знать няне, что нам пора ехать. Она сидит на диване, обняв за плечи ребенка Бена, а на коленях лежит раскрытая книга. Сегодня няня распустила волосы, так что они выглядят длиннее, когда спадают на плечо свободными темными волнами, закрывая логотип на ее дурацкой гребаной форменной рубашке. Ее губы шевелятся, и я наклоняюсь, прислушиваясь, что она говорит. Она читает историю и меняет свой голос с каждым персонажем, заставляя ребенка Бена хихикать. На мгновение я теряюсь в этом звуке, ритм ее голоса и мягкий смех ребенка в сочетании почти гипнотизируют.

— О, привет. — Интонация в ее голосе сменяется намеком на панику. — Ты готов?

— Нет, мне просто нравится торчать здесь, засунув большой палец себе в задницу.

Девушка выглядит испуганной, прежде чем что-то пробормотать ребенку. Они обе встают, хватают пару сумок и направляются к двери. Я надеваю бейсболку и запрыгиваю на пассажирское сиденье, пока они возятся с детским сиденьем сзади.

Направляясь к церкви, мы не разговариваем, как и в последние дни. После того, как она отшила меня для секса в третий раз, я сдался. Моя рука дает мне тот же результат, а эта девушка вредна для моего эго.

В машине слишком тихо, поэтому я включаю радио и щелкаю станции. Через пару секунд из динамиков доносится мой собственный голос. Я ухмыляюсь и поворачиваюсь к няне, которая одаривает меня неловкой улыбкой.

— Тебе нравится вот это? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Нормально, — безразлично отвечает она, но я замечаю, как мизинцем постукивает по рулю в такт музыке.

Врушка.

Откидываюсь назад и слушаю текст песни, вспоминая момент, когда я придумал припев.

— Я написал эту песню во время своего первого тура. Мы были на разогреве у Three-Eleven в их туре воссоединения.

— О, я думала, это твоя новая песня.

— Так и есть. Я написал её лет шесть назад, но вроде как забыл о ней, пока нам не понадобились песни для нового альбома, и отрыл некоторые из моих старых вещей.

— Как ты придумываешь тексты?

Моя реакция – замолчать, сказать что-нибудь дерьмовое, что заставит ее оставить меня в покое, но это требует энергии, которой

у меня нет.

— По-разному. Конкретно эту написал под тем кайфом, в котором находился, понимаешь? Я был новичком, глядя на яркие огни суперзвезд.

— О, так называется эта песня.

— Ага, гений. — Я хихикаю.

Няня удивленно моргает и ухмыляется, вероятно, шокированная, услышав мой смех. Должен признаться, я тоже удивлен.

Хмурюсь и смотрю в окно.

Слишком быстро моя песня заканчивается, и я меняю станцию пару раз, ища что-нибудь…

— Ой, оставь! Я люблю эту песню.

— Серьезно? Ты поклонница AC/DC?

— Не надо так удивляться. Мне нравится любая музыка. — Она барабанит пальцами по рулю под «Грязные дела по цене барахла».

Мы погружаемся в уютную тишину на несколько секунд, пока я не слышу звук, исходящий из ее губ. Я оглядываюсь и вижу, что она поет эти слова.

Однако пение – слишком щедрое описание звука, исходящего из ее рта. Срань господня... у нее ужасный голос.

Она не только искажает песню, распевая ноты, которые могут исходить только от попугаев и дельфинов, но и портит текст песни.

— Тридцать воров, громовой вождь. Тридцать воров и громовой вождь… — поет она с энтузиазмом, свойственным только оперным певцам и певцам Бродвея.

Я потираю верхнюю губу, чтобы скрыть беззвучный смех, но она замечает, как трясутся мои плечи, и звуки умирающих животных перестают доноситься из ее рта.

— Что смешного?

— Я ... — Взрыв смеха срывается с моих губ. — Прости.

— Почему ты смеешься?

— Это... — Я прочищаю горло и приказываю себе перестать хохотать, но это вызывает еще одну волну смеха. — Что это было?

Няня вздергивает подбородок обидевшись.

— Эм, извини, не знала, что тебе неудобно, когда с тобой рядом поют.

— Это было не пение.

Ее челюсть отвисает, затем захлопывается, и она свирепо смотрит на меня.

— Ты такой придурок!

— Папочка говорит, что мы не должны обзывать людей, — доносится сзади голос ребенка.

Лицо няни краснеет от смущения, что совсем не так весело, как смотреть, как она злится.

— Твой папа прав, Эллиот. — Она трясется всем телом, как птица, взъерошивающая перья, чтобы выглядеть больше и страшнее. — Мне очень жаль.

— Ты должна извиниться перед Брайаном Джонсоном за то, что испортила его песню.

Ее глаза расширяются.

— О боже, сообщение получено, ясно? Мой голос отстой.

— О, дело не только в этом. Ты, черт возьми, напортачила со словами.

— Папочка кладет деньги в банку, когда говорит плохие слова.

Боже, кто сделал этого ребенка хранителем морали?

— Как насчет того, что я дам тебе сто баксов, а ты от меня отстанешь?

— Ладно!

Поворачиваюсь к своему водителю.

— Скажи мне, какие слова ты пела.

Она смущенно жует губу.

— Разве это не... я имею в виду, он поет о тридцати ворах и громовом вожде, верно?