Любивший Мату Хари

Шерман Дэн

Данбар ответил на стук Грея, не сказав ни слова, отступив от двери, как любой джентльмен, которому нечего бояться. Грей ударил его дважды, устремившись внутрь, — первый раз по губам дулом револьвера, затем коленом в пах.

Данбар несколько минут не вставал с пола. Руками он зажимал мошонку, а изо рта натекло изрядное количество крови. Грей закрыл дверь на замок, отодвинув абажур, налил себе стакан джина. Ножка стола была вдребезги разбита, и по ковру рассыпались документы — письма на бежевой почтовой бумаге с гербом его величества, листы машинописи на тонкой

гладкой бумаге, жёлтая бумага с написанными от руки заметками и дюжина фотографий Зелле.

Старые фотографии, времён её первого заграничного тура. Грей увидел, что Данбар что-то нацарапал на обороте одной фотографии, но не смог разобрать надпись.

— Вы никогда не видели её ранних представлений? — спросил Грей.

Глаза Данбара продолжали следить за ним, находящимся в другом конце комнаты.

— После этого я не смогу защитить вас, Ники.

— Лично я всегда считал, что она была тогда лучше. Возможно, не так совершенна технически, но удивительно непосредственна.

— Я предупреждаю вас. Будут очень серьёзные последствия...

— Вам действительно следовало посмотреть её представление в «Олимпии», Чарльз. Поверьте мне, в тот вечер она танцевала так, что захватывало дух.

— Слушайте, Ники, я не хочу видеть, как вам причинят боль...

Грей пересёк комнату и двинул Данбару каблуком в основание позвоночника.

— Я тоже не хочу видеть, как вам делают больно, Чарли.

Глаза Данбара оставались открыты. Следы рвоты перемешались на ковре с кровью.

— Я не знаю, чего вы хотели добиться, но вы наверняка не сможете...

— Заткнись.

Он налил второй стакан джина и поместил его на выступ окна рядом с головой Данбара.

— Расскажите мне о ней, Чарльз. Как её там содержат?

— Ещё не поздно остановиться, Ники. Я всё ещё могу взглянуть по-другому.

На письменном столе лежала автоматическая ручка. Грей схватил её и швырнул на грудь Данбару.

— Вот, нарисуй нам небольшую схему. Я хочу знать, где находится её камера. Точное расположение.

— Ники, это начинает становиться...

— И укажите, где располагается охрана. Ведь нам нужно это знать.

— Ники, ради Бога. Чего вы надеетесь добиться?

Грей, сдёргивая телефон со стены:

— Так вот, Чарли. Вы её туда засунули, и теперь вы вытащите её оттуда.

Это были две долгие мили — от «Континенталя» до Сен-Лазара, даже ещё длиннее для того, кто избегает бульваров. К тому же Данбар вёл машину плохо, она дважды заглохла на улице Клэр и ещё раз — не доезжая до зоопарка. Опять полил дождь.

Данбар должен остановить машину у края тюремной стены, сказал Грей. Отсюда они пройдут к основным воротам. Если они встретят охрану, он должен назвать себя и потребовать встречи с заключённой. Неверное слово или жест положат конец его жизни.

— Ники, позвольте мне сказать всего одну вещь.

— Как только она выйдет оттуда, мы вернёмся к машине. Вы понимаете?

— Послушайте, у меня нет такой власти, чтобы сделать это.

К тому времени, как они увидели

тюремные стены, дождь превратился в морось. Когда они выбрались из машины, Грей перекинул плащ через руку, чтобы спрятать револьвер, и подошёл к Данбару; к главным воротам они двинулись пешком.

Подход к воротам был длинным и узким — выложенная булыжником дорожка меж высоких стен. За исключением сторожки у ворот и башен наверху, нигде не было света. Подойдя к Данбару, он опять прижал револьвер к его рёбрам, подгоняя его вперёд. Стояла тишина, единственный звук — стук их каблуков по булыжникам и, наверное, биение её сердца, синхронное с его шагами...

Он представлял, что это война — война, на которой он всегда воевал, — бетонная ничейная земля, медленный подход к окопу врага, одолженный револьвер и нелепый, но тем не менее злобный заложник. Если тактика и была несколько нетипичной, то лишь потому, что неравенство было вопиющим — армия, состоявшая из одного, против мира. Их мира.

Он шёл чуть одеревенело, потому что плечо опять стало саднить, шёл, устремив глаза на ворота перед собой, ворота, которые являлись единственной целью. Он держал револьвер на уровне бёдер Данбара — таков этикет. Он пытался удержать себя от мыслей о Маргарете. В шестидесяти футах он смог различить первых охранников: две покачивающиеся фигуры на фоне башни. Ещё ближе — и у ворот появились ещё двое. Они едва ли могли предположить, что затевается... Все влюблённые находятся в состоянии войны с миром, сказала она ему однажды с улыбкой. Истинности сказанного никто из них не мог понять до настоящего момента, когда она цеплялась за решётку своей камеры, постукивая пальцем в такт его шагам. Да, подумал он, Маргарета, несомненно, чувствует, что я близко...

Последние пятьдесят футов были особенно темны, сетчатые тени от стен до башен, и намёк на свет с улицы. Всё же ему казалось, он в состоянии слышать теперь, как она шепчет его имя. Ни-ки. И опять, как звук захлопывающейся двери или даже затвора винтовки... Ни-ки, Ни-ки...

Он повернулся, оглядываясь на стекающиеся сюда улочки, затем на стены впереди. Хотя не было ничего подозрительного, но она явно пыталась сказать ему что-то... Ни-ки... Даже Данбар должен сейчас это слышать, тоже колеблющийся, пока она продолжала... Ни-ки — в точности, как тихий щелчок патрона, скользнувшего в патронник.

Впечатления нахлынули на него прежде, чем он и впрямь увидел солдат: французские винтовки, судя по звуку скользнувших затворов. Офицеры ждали только, пока Данбар окажется на виду, прежде чем отдать приказ стрелять. Де Маслофф никогда бы не предал его, если бы у него было время узнать её...

Он услышал голос Вадима, кричащего близко по-английски и по-французски: «Не стреляйте. Бога ради, не стреляйте в него».

Затем включили свет, длинные дуговые лампы, направленные на него с башен и чётко очерчивающие каждый булыжник.