Люблинский штукарь
Шрифт:
— Зачем вы оставили листок с адресами? И почему там был мой? Неужели… — Эмилия не договорила.
— Я не оставлял никаких адресов.
— Полицейский агент не выдумал.
— Не знаю. Клянусь Богом, не знаю.
— Не клянитесь Богом. Вне всякого сомнения, вы составили список, и он выпал у вас из кармана. Это мило с вашей стороны, что вы и меня не забыли.
Она устало улыбнулась улыбкой, какой обычно улыбаются те, кто переживает катастрофу. В уголках ее глаз сразу появилось множество морщинок.
— Это какая-то загадка. Я в самом деле начинаю сомневаться в собственном разуме.
— Да, вы больной человек.
Вдруг он вспомнил. Он же вырвал листки из записной книжки и скатал их в столбик, чтобы проникнуть в замочное устройство. Наверно, он его уронил… На одном листочке был адрес Эмилии… Кто знает, какие там еще адреса! До Яши вдруг дошло, что этими листочками он сам себя выдал. Возможно, там были адреса Вольского и других импресарио, адреса актеров, театральных
— Не буду вас больше занимать своей персоной. Мой час пробил! — сказал он и встал. Эмилия тоже встала.
— Куда ты пойдешь? Ты никого не убил…
— Не судите строго, если можете.
Яша, хромая, направился к двери. Эмилия неуверенно пошла за ним, словно бы хотела заступить дорогу.
— Тем не менее надо обратиться к врачу.
— Да. Спасибо.
Казалось, Эмилия хочет еще что-то сказать, но он, хромая, выскочил в прихожую, схватил пальто, шляпу и сам отворил дверь. Эмилия что-то крикнула, он, однако, дверь за собой захлопнул и, забыв про больную ногу, сбежал вниз по лестнице…
Глава 8
Яша какое-то время простоял в парадном — вдруг снаружи полицейский агент? Он вспомнил про отмычку. Нет, при нем ее не было — осталась во вчерашнем костюме. Но если будет обыск, дома ее обязательно найдут. «А! Все равно. Пусть арестовывают! Завтра в газетах много чего понапишут. Что скажет Эстер, когда узнает, что он вор? Песковские карманники, те потешатся от души. А Герман? Зевтл? Магда? Ее братец Волек? А Вольский? А вся шайка из „Альгамбры“?.. Самое меньшее — меня из-за ноги уложат в тюремный лазарет…» Только что он по лестнице бежал, а сейчас ногу тянуло и дергало. Яше казалось, что набрякающая стопа вот-вот разорвет ботинок. «Эмилию я тоже потерял!» — сказал он себе и вышел из подворотни, но полицейский агент его нигде не поджидал. А если он затаился на той стороне улицы? Яша решил было направиться в Саксонский сад, но ему не хотелось, чтоб Эмилия увидела его в окно. Он двинулся к Граничной и сразу снова вышел на Гнойную, где на часах в витрине увидел, что времени еще только без десяти четыре. «Господи, какой длинный день! Целый год!..» Он понимал, что надо бы немного посидеть, и ему пришло в голову снова зайти в молельню. «Что со мной? Я становлюсь набожным прихожанином». Яша остановился у ближайшей синагоги, где как раз шла вечерняя молитва. Какой-то литовский еврей возглашал Восемнадцать Славословий. Молящиеся были в короткой верхней одежде и в котелках. Яша усмехнулся. Сам он происходил из польских хасидов. В Люблине литовских евреев почти не было, но в Варшаве их всегда хватало. Они иначе одевались, иначе изъяснялись, иначе молились. Несмотря на теплый день, от синагоги тянуло холодом, с которым солнце так и не совладало. Яша услыхал кантора, возвещавшего:
— Возвратись с милостью в Иерусалим, город Твой, и пребывай в нем, как Ты сказал…
«Вот как? Они тоже хотят в Иерусалим?» — подумал Яша. С малых лет он полагал литовских полуевреями, некоей отчужденной сектой. С трудом понимал их идиш. Он увидел, что многие из молящихся безбороды. «Что толку молиться, если бреешься? — спросил себя Яша. — Вероятно, они все-таки бороду подстригают… Это не так греховно… [18] Но зачем эти уловки, коль скоро веруешь в Бога и Тору? Если Бог существует и его Тора истинна, следует служить Ему днем и ночью…. Как можно жить такой лукавой жизнью?» В бейсамедрише было битком. За всеми столами изучали Писание. Солнечный свет, проникая в окна, падал косыми столбами пыли. Молодые люди с длинными пейсами раскачивались над Гемарой, вскрикивали, пели, жестикулировали, толкали друг друга. Один кривился, словно у него схватило живот, другой крутил большим пальцем, третий быстро-быстро перебирал кисти пояса. На всех были заношенные рубахи с расстегнутыми воротами. Кое-кто не по годам был уже беззубый. У одного борода росла черными клоками: тут — клок, там — клок. У некоего коротенького человечка она огненно краснела, голова была обрита, а вдоль щек свисали рыжие пейсы. До Яши долетело его восклицание:
18
Бритье бороды благочестивым людям запрещено. Пользование ножницами считается злом меньшим. У реформированных евреев вполне допустимо.
— Таану ло бахитим веходуло бесойрим. [19]
«Разве этого хочет Бог? — спросил Яша. — „Хитим“— это же пшеница, „сойрим“ — ячмень. Речь идет снова о торговле». Ему вспомнились антисемитские разговоры: «Талмуд учит евреев ловчить». У этого человека наверняка есть своя торговлишка. А если нет — будет. Яша отыскал свободную скамью у книжных полок. Сидеть было хорошо. Он закрыл глаза и стал вслушиваться в слова Торы. Пронзительные молодые голоса смешивались с хриплыми картавыми возгласами стариков. Кто-то кричал, кто-то бормотал. Одни читали нараспев, другие напирали на отдельные слова. Яша помнил, как Вольский однажды сказал, что, мол, он, Вольский, не антисемит, но польские евреи устроили посреди Европы маленький Багдад. Даже китайцы и арабы цивилизованней. С другой стороны, евреи, которые ходят в короткой одежде и бреют бороду, — или русификаторы, или революционеры, а зачастую и те и другие сразу. Они рабочих и эксплуатируют, и сами же их баламутят. Они — клика радикалов, масонов, атеистов, интернационалистов, жаждущая все захватить, всюду доминировать, всем воспользоваться и все оплевать…
19
Буквально: «Ему вменяли пшеницу, но он признал только ячмень!» ( древнеевр.). Что-то вроде поговорки: «Ему говорят одно, а он другое».
Внутри Яши все молчало. Хотя он сам скорей принадлежал к бритолицым, однако ощущал их более чужими, чем старозаветных. С детства он жил среди благочестивых, набожных хасидов. Эстер вела еврейский дом и кошерную кухню. Возможно, эти евреи и были во мнении маскилов азиатами, но у них оставались хотя бы вера, духовный очаг, история, надежда. А что обрели ассимиляторы? Ничего своего, только чужое. Тут они говорили по-польски, там по-русски, а еще где-то по-французски или по-немецки. Целыми днями просиживая у Лурсе, Семадени, Страсбургера, они попивали кофе, курили сигары, читали бесчисленные газеты и журналы, рассказывали анекдоты и смеялись смехом, который никогда Яше не нравился. Они вели собственную мировую политику, вмешивались в чужие дела, устраивали беспорядки, хотя жертвами этих беспорядков всегда оказывались их братья — евреи малоимущие… Женщины ассимиляторов мозолили глаза неевреям своими мехами, бриллиантами, страусовыми перьями, декольте…
Странное дело, стоило Яше оказаться в синагоге, и сразу начались счеты с самим собой. Да, он отошел от кошерных евреев, но к трефным ведь не примкнул. Сейчас Яша потерял все: Эмилию, заработок, здоровье, дом, возможность заграничной карьеры. Ему вдруг вспомнились слова Эмилии: «Видно, у вас какие-то заслуги перед Господом, раз он взыскивает с вас незамедлительно». На небесах ему засчитывали все. Потому, вероятно, что он никогда не переставал воровать. Но чего там от него хотят? Сегодня утром за молитвой Яша это знал — чтобы он стал евреем, каким были его отец и дед… Сейчас его снова терзали сомнения. Зачем нужны Господу эти лапсердаки, пейсы, ермолки и пояса? Сколько еще следует корпеть над Талмудом? Сколько новых приговоров (диним) должен на себя повесить еврей? И как долго еще ожидать Мессию, которого ждут уже две тысячи лет. Бог — это одно, а догматы выдумали люди. Но можно ли служить Богу без догматов? Как, скажем, он, Яша, дошел до нынешней жизни? Он ведь не завел бы все свои любови и не нажил бы свои неприятности, если б носил талес-котн и молился трижды в день. Религия подобна армейскому уставу — она требует дисциплины. Голая вера, вероятнее всего, приводит к греху… Эта синагога напоминала казарму, где муштровали солдат Господа…
Яша не мог в ней больше оставаться. Его и знобило и лихорадило. Похоже, у него поднялась температура. Он решил ехать домой. Пусть арестовывают. Он готов испить чашу до дна…
Прежде чем уйти, Яша взял наугад книгу с полки, открыл где открылось и глянул на страницу, как это делал его отец, когда не знал, как поступить. Это были «Пути мира» раввина Ливы из Праги. На правой странице стоял стих Писания: «Закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла», а также толкование Гемары: «Такой человек тот, кто не смотрит на женщин, когда они моются». Яша потихоньку вспоминал древнееврейские слова. Он понял их смысл — дисциплина необходима. Если не «смотрит», не возжелает, а если не возжелает — не согрешит. И наоборот, если нарушишь дисциплину подглядыванием, нарушишь и седьмую заповедь… Он сразу наткнулся на стих, соответствовавший его мыслям…
Яша поставил книгу на место, но тут же взял ее снова и поцеловал. По крайней мере книга что-то требовала, у нее для него был хотя и нелегкий, но путь. Мирские книги с него, как правило, ничего не спрашивали. Из них следовало, что он может убивать и себя и других. Яша встречал в кофейнях, кондитерских, театрах всяких писателей. Они целовали дамам ручки, сыпали комплиментами и всегда имели претензии к издателям и критикам…
Яша крикнул извозчика, сел в пролетку и велел ехать на Фрета. Он знал, что Магда устроит сцену, поэтому заранее решил, что скажет ей: «Магда, драгоценная моя, я умер. На, возьми все, что у меня есть: золотые часы, кольцо с бриллиантом, деньги и поезжай домой. И, если сможешь, прости…»