Люблю трагический финал
Шрифт:
И правда, очень скоро Светлова обратила внимание на то, что начинает прикладывать свои познания к практике… Особенно ее интересовали истоки жизненных сценариев… То, что просто люди, не психологи, называют судьбой… Это было по меньшей мере увлекательное познание… и оно вполне уравновешивало монотонность бытовых хлопот.
В общем, Светловой понадобилось какое-то время, чтобы понять, как следует жить в новых обстоятельствах…
И у нее, когда она все поняла, получилось.
Разумеется, несмотря на то, как складывалась последнее время ее жизнь, Анна все равно не была «фанаткой» домашнего хозяйства, просто от природы не обладала
Так что можно было с уверенностью сказать, что жили они со Стариковым спокойно, с удовольствием и — да, именно так! — счастливо.
…И вот, в тот самый — можно сказать, исключительно оптимистичный момент ее жизни, когда Анна об этом подумала…
Именно тогда, когда Светлова подумала о том, как она счастлива (вот уж право, не хочешь что-нибудь сглазить — не задумывайся об этом!), зазвонил телефон.
Он достал из сумки столбик ирисок «Меллер», положил одну в рот. Ну что ж…
— «Так берегись любви моей!» — пропел, шагая по тропинке.
Звук из-за ириски получился не очень — так, считай, прошамкал! — ну да ничего, зрителей тоже, к счастью, нет.
Он снова вернулся мыслями к оставленной в лесу цыганке…
Удачный выбор — ничего не скажешь… Точно по тексту… «Обманчивая улыбка, как обманчиво в ней все!»
Но он ее перехитрил!
«Вас когда полюблю? Сама не знаю… Сегодня ж нет!»
Непостоянное, непредсказуемое дитя природы… Цыганка, одним словом, что с них возьмешь?.. А полюбить хотела все-таки сегодня!
Это удача, что она согласилась пойти с ним одна… Обычно они ходят этими ужасными дикими стаями… Но деньги, видно, теперь нужны всем… Кризис. И она пошла с ним одна… Пошла за купюрой, доверчиво и неотвратимо, как котик за кусочком колбаски…
От жадности цыганка забыла об осторожности и согласилась прогуляться с ним в ближайший к станции лесок. Еще бы! Сто долларов — цена хорошей путаны! Бедная цыганская малютка, видно, раньше не сталкивалась с подобными тарифами и просто ошалела от вида денег. А еще говорят, что цыганки не грешат с чужаками и верны своим чумазым баронам. Чушь! Все дело, очевидно, в сумме. Верные женщины стоят дороже… Ну а самые верные очень-очень дорого. Вот и все.
«Иссиня-черные блестящие волосы…» А ведь могли бы быть попросту грязными… «Огромные сверкающие глаза. У корсажа кисти акации…»
Н-да… «Встреть кто-либо такую у них в Наварре, перекрестился бы!» Точней не скажешь…
Мир ведь не оценит, ох, не оценит… Вот бедный Жорж Бизе, кстати сказать… Два года работы… Два года! И что? Полный провал. Умереть в тридцать семь оттого, что стадо идиотов не в состоянии оказалось оценить истинного искусства… А что, когда-то бывает иначе?! Им сто лет нужно, чтобы разобраться, что к чему…
Точней всего сказал, конечно, Верди… «Я работал… вся кровь моя вышла из пальцев. Мой мозг высох, а какой-то критик сидит, точит перо, ухмыляется и думает: я его уничтожу завтра вечером». А Бизе — бедняга… Умереть в душевных муках, не вынеся провала! А теперь распевают все кому не лень: «Меня не любишь ты, зато тебя люблю я… Так берегись любви моей!»
Вечная, кстати сказать, история… Глупая скучная история, когда речь идет не об искусстве, а о жизни: «Меня не любишь, зато тебя люблю я!»
Так всегда… Скучно.
Кстати, о скинхедах… Это хорошая мысль… Пусть…
Он вспомнил старушку-одуванчика и, снова усмехнувшись, провел ладонью по бобрику своих коротких волос. Что делать… Вот такая в Москве нынче мода — на нулевку, на бритые головы.
Еще, возвращаясь по этой лесной тропинке, он обратил внимание на свое внутреннее состояние… Какое-то редчайшее спокойствие, умиротворенность… Хорошо вот так идти — лесной тропинкой… Рассуждать, раздумывать о всяких любопытных вещах… И это, оказывается — теперь ясно, — наступает у него «после»… после того как… Любопытно.
Умиротворение. Нирвана. Почти блаженство, которое хочется испытать вновь. Ну, естественно! Ведь ощущение блаженства всегда хочется пережить еще раз, не так ли?!
Вот все психологи говорят: стремитесь к душевному равновесию, стремитесь! А что делать, если для этого нужно… ну, скажем, несколько больше, чем обычному, нормальному большинству? Вот он стремился… Можно сказать, изо всех сил стремился… И что вышло?
Телефон звонил и звонил. А Светловой отчего-то совершенно (вот странное дело — просто рука не поднималась!), ну просто до ужаса не хотелось поднимать трубку…
Звонки замолкли… И начались снова.
И тогда Аня, поборов необъяснимое оцепенение, наконец подошла к аппарату…
— Анечка… — прошелестел в трубке немолодой женский голос. — Это Елена Давыдовна. Вы меня помните?
— Да, конечно… Конечно же, помню.
Аня не врала. Мать ее одноклассницы Джульетты Федоровой сразу вспомнилась ей по тому хорошо знакомому школьному чувству неловкости, которое возникает в присутствии родителей одноклассницы, когда они говорят и поступают «неправильно».
А Елена Давыдовна, увы, была из тех матерей, которые из самых наилучших побуждений поступали именно неправильно. Мало того, что она всегда все хотела знать о жизни дочери и нависала над ней, как контролер в электричке (и в итоге, как это обычно и бывает, не знала о своей дочери ровно ничего), она еще и окружающих хотела приспособить для такого контроля. Наилучшей кандидатурой ей почему-то казалась Аня. И она вела постоянные разговоры о том, какая Джульетта растяпа и какая Анечка разумная, собранная, самостоятельная… Словно предлагая ей, Анне, взять шефство над дочерью.