Любовь холоднее смерти
Шрифт:
– Все это надо немедленно вынести вон. И еще велосипед, кому он нужен!
Она с ненавистью указала на старый детский велосипед о трех колесах, который стоял в коридоре. Этот громоздкий аппарат был знаком Лиде со слов мужа – тот успел пребольно удариться о педаль, когда проходил мимо.
– Но это же совсем еще хорошие вещи, – возразила Лида. – Вам не жалко их выкидывать? Можно отдать кому-то из знакомых, у кого есть маленькие дети…
– У моих знакомых нет маленьких детей, – перебила та.
Девушка больше не возражала. Она помогла связать узлы, а потом совершила несколько утомительных экспедиций, перетаскивая во двор к помойным бакам коробки и свертки. Вера Сергеевна ее не сопровождала, ограничившись напутствиями:
– Все
Но у Лиды рука не поднялась бросать в грязные помои детские вещи, которые, судя по их виду, когда-то были аккуратно выстираны и сложены после того. Она уложила все за помойкой, стараясь, чтобы вещей не было видно из кухонного окна. Поднимая глаза, она видела, что в освещенном окне маячит фигура Веры Сергеевны, наблюдавшей за ней. «Но она не может меня видеть, – поняла девушка. – Во дворе слишком темно, а в кухне – чересчур светло. Вот если бы она погасила свет…» Последним отправился в ссылку детский велосипед.
Лида с трудом стащила его вниз по лестнице, наставив себе несколько синяков. Казалось, тот не желает покидать насиженное место и теперь пинается, сопротивляясь из последних сил. Прислонив велосипед там же, за помойкой, девушка подумала, что кому-то наутро должно очень повезти.
«Но довольно странно, что в чулане оказалось столько детских вещей, – размышляла она, возвращаясь домой. – Она ведь говорила, что детей у нее никогда не было. Может, это вещи какой-то родственницы?»
Вопросов она задавать не стала. Когда Лида вернулась, Веры Сергеевны уже не было в коридоре. Чулан заперли на ключ – впервые. Пол в коридоре еще хранил следы влажной тряпки – та уничтожила всю пыль, затерла все следы. Только в воздухе еще стоял легкий, не слишком приятный запах нафталина.
Лида приняла душ и завалилась на постель с книгой, которую ей очень советовал прочитать Иван Иванович. Это были дневники братьев Гонкуров. Она никак не предполагала, что книга с таким скучным названием может пробудить в ней живой интерес. Конечно, прежде всего ее увлекали разрозненные картинки безнадежно ушедшей эпохи. Тоска братьев по милому, отчасти идеализированному ими самими восемнадцатому веку. Их увлечение Востоком, тяга к реализму, соперничество с безусловно более талантливым Золя… Но куда больше ее поражало другое.
«Как они были близки! Будто одно существо в двух разных телах! И ведь не близнецы – Эдмон был старше Жюля на восемь лет. А у них даже любовницы были общие – иначе они не могли. Когда Жюль умер, умер и Эдмон – то есть умер как отдельная личность, как писатель. Он только доживал жизнь, ожидая смерти. Как такое может быть? Как другой человек может стать тебе настолько близким, что ты жизни без него не мыслишь? В дневнике употребляются формы ‘‘мы’’, ‘‘я’’… Но очень редко ‘‘Эдмон’’ или ‘‘Жюль’’. Они ощущали себя единым целым. У них были единые вкусы и привычки, одни объекты любви и ненависти. Все было единым. А когда младший брат умер…»
Она перелистнула страницу и вздохнула, прочитав: «Сегодня я пошел навестить его после первой ночи, которую он провел под землей».
Лида отложила книгу, перевернулась на спину и закрыла глаза. Между ресницами накипали и тут же просыхали слезы.
«Навестить. Он не думает о Жюле как о мертвом. Он не может… И я не могу. Что бы ни случилось – я не смогу. А ведь Алеша был для меня не так близок. Братья росли вместе, вместе жили, любили, писали. А что мы? Я встретила его, когда поступила на первый курс. Теперь, когда я учусь на пятом, его уже нет рядом со мной. И что такого необычного в нашей истории? Такое случается сплошь да рядом и даже не считается трагедией. Я даже не смогу потом сказать, что мы были вместе все время, пока я училась. И все-таки… Все-таки мне страшно тяжело».
Ей как будто послышался голос хозяйки: «А что бы ты предпочла – чтобы он удрал или с ним что-то случилось?»
«Чтобы он удрал, – повторила про себя Лида. – Пусть случится
Она снова взяла книгу и прочла: «В какие-то минуты мысль о его смерти улетучивается из моего сознания. Сегодня вечером, читая в ‘‘Паризьен’’ статью, содержащую нападки на нас с точки зрения религии, я поймал себя на том, что думаю: ‘‘Ага, надо рассказать об этом Жюлю’’.
«Господи, как это, должно быть, больно! Да что там – ‘‘должно быть’’! Я уже и сама это знаю. Сегодня, когда я делала суп из пакетика, то поймала себя на мысли, что Алеше бы такой воскресный обед не понравился. И почти собиралась оправдаться, как вдруг поняла – не перед кем оправдываться, его нет. Нет здесь и, возможно, нет уже нигде. Нет, быть не может!»
Книга была отложена окончательно. Девушка больше не могла читать и лежала в сумерках, выключив даже ночник. После вчерашних кошмаров красный тусклый огонек ее пугал. Гораздо лучше казалось просто лежать в темноте, слушая звенящую тишину под потолком, и пытаться ни о чем не думать.
Умиротворенная тишина длилась недолго – Лида испуганно приподнялась, услышав стук в дверь.
– Да?!
– Ты уверена, что мы все убрали?
Вера Сергеевна не вошла, она говорила из коридора, слегка приоткрыв дверь. Ее темный силуэт четко рисовался в светлой щели. «Я снова не заперлась, – поняла Лида. – Нужно запираться, и обязательно на задвижку, чтобы нельзя было открыть ключом снаружи!»
– Я убрала все, что вы велели, – сдержанно ответила она.
– Все те вещи?
– Все те… которые вы показали.
– Ладно.
Это было последнее, что та сказала. Дверь закрылась, шаги удалились в сторону кухни, потом вернулись и стихли. Стукнула закрываемая дверь хозяйской комнаты. Лида лежала, криво запахнувшись краем покрывала, и снова начинала дремать. Она так устала, что ей было лень встать и раздеться.
«Я не выспалась, да еще пришлось таскать эти дурацкие узлы… Один велосипед чего стоил – всю ногу мне исколотил! Обязательно нужно поспать. Прямо сейчас, пусть еще рано. Как сейчас быстро темнеет… Скоро зима. Да нет, уже можно сказать, что настала зима. Алеша всегда говорил, что в Москве слишком холодно, что ему тут плохо и не хватает солнца. И что люди здесь совсем другие – слишком мрачные, слишком серьезные. На юге, дескать, все иначе… Зачем же он оставался в Москве? Только из-за меня. Он оставался из-за меня. Не было других причин, чтобы терпеть столько неудобств. Дома, в Ростове, ему было бы куда лучше. В кругу семьи, рядом с любимыми и любящими его людьми, в привычном шуме-гаме… До чего пронзительный голос у его сестры! Он и сам сперва так кричал, я его с трудом отучила от этой базарной привычки. Мать и отец, замужние сестры, племянники… И он был бы счастлив среди них – как же, герой, король, единственный сын. А что было у него здесь? Эти съемные комнаты – одна за другой, неуютные, дорогие, тесные. Одна работа за другой – и все ему были не по душе, и везде платили так мало, что это можно было счесть оскорблением. А я? Чем была для него я? Понимала ли я его? Не знаю. Сейчас думаю, что не понимала, раз он ушел, а у меня до сих пор нет объяснений этому… Сегодня я пошла навестить его после первой ночи, которую он провел под землей… Я пошла…»
Она не разделась, прежде чем прилечь, и теперь была несказанно удивлена тому, что оказалась босиком и в ночной рубашке. Ноги сразу заледенели от каменных влажных плит, по которым она ступала – медленно, осторожно, будто лунатик. В руке у нее было несколько ключей.
«Один – от чулана, – подумала Лида. – Нет, от погреба. Все не то! От склепа, да, это же ключ от склепа! Джаспер держал ключи от склепов и позвякивал ими один о другой, чтобы позже по звуку выбрать нужный… Чтобы сразу определить, какой именно ключ отпирает нужный склеп. Он сделал себе камертон из этих ключей. У него был абсолютный слух, и он мог рассчитывать на это, когда придет время. Никто не сомневается в этой сцене. Никто. Один ключ, только один ключ был ему нужен, и он его нашел».