Любовь и другие диссонансы
Шрифт:
— Ну давай, слушай капризы, Струна, — сказал он через несколько секунд, — и спусти брюки, оно того стоит…
— Представь себе, Джоши, на мне уже более часа нет брюк.
— Тем лучше! Включи громкую связь, пусть эта коленопреклоненная девица тоже послушает. И постарайся не класть свои руки ей на уши, только на волосы, — сказал он со смехом. — Мне тебя не хватает, Струна. И Свену тоже. Но мы не сдаемся. Если решишь вернуться, обязательно купи самогон, несколько бутылок… — добавил он.
Я слушал. И скучал по Панкову. В этой больнице для душевнобольных все было устроено гораздо разумнее, чем в так называемом нормальном мире. Наверное, нормы на самом деле не существует. Я сидел в московской гостинице и слушал по мобильнику
Утром мне принесли в номер завтрак, и кофе почему-то оказался остывшим, да и есть после вчерашнего не хотелось, и я предпочел выпить минералки.
Из полиэтиленового пакета, куда переложили мои вещи, я достал джинсы, футболку и свитер. Других ботинок у меня с собой не было. Иоанна всегда высмеивала мою привязанность к одной паре обуви. У нее было пар тридцать, а у Изабеллы, насколько я помню, больше. Обувь для женщин, видимо, своего рода фетиш. Я не понимал природы этого явления и обращал внимание на женскую обувь лишь тогда, когда она выглядела экстремально. Например, кеды с вечерним платьем или зимние сапоги с шортами и муслиновой блузкой на пляже, или, как сегодняшней ночью, шпильки размером с палочки из китайского ресторана. Честно говоря, рассматривая женские ноги, я никогда не опускал взгляд ниже щиколоток и концентрировался, в основном, на бедрах.
Сегодня я вынужден был признать правоту Иоанны. Оказывается, иногда имеет смысл возить с собой запасную пару. Я набрал номер телефона приемной директора гостиницы. Представляться мне не пришлось. Секретарша меня тут же соединила. Директор был чрезвычайно вежлив, между делом спросил, хорошо ли я провел ночь, а когда я ответил, что не слишком, осекся и внимательно меня выслушал, а потом с облегчением выдохнул и спросил, какой у меня размер ноги и какому бренду я отдаю предпочтение. Я не понял, о каком бренде он говорит, и сообщил, что мне нужны какие-нибудь туфли сорок четвертого размера. Я по-русски поблагодарил его за завтрак в номер и настоятельно попросил, чтобы это было в последний раз, поскольку не люблю завтракать в одиночестве. Уже повесив трубку, я пожалел, что назвал прошедшую ночь не слишком приятной, ведь теперь он наверняка позвонит скрипачке и потребует отчета. А мне, как ни странно, хотелось бы еще раз встретиться с этой девушкой. Нормально одетой, без шпилек и зазывного макияжа…
Я курил и из окна рассматривал улицу — широкий проспект с четырьмя полосами движения, забитый автомобилями, ползущими с черепашьей скоростью. По сравнению с этим Берлин казался маленьким провинциальным городком. Пешеходы на тротуаре, несмотря на то, что их тоже были толпы, двигались все же быстрее, чем машины. Толпа на берлинских тротуарах тоже была другой — более упорядоченной, немного похожей на правильную колонну марширующих солдат. В больнице я часто стоял у окна и смотрел на улицу. Марширующие по берлинским тротуарам люди сами собой выстраивались в колонны. И наверное, неспроста, ведь таким образом они могли двигаться значительно быстрее. Это никак не связано с тем, что я называю «немецким геном порядка». Берлин в районе Панков не был теперь таким уж немецким. Скорее, турецким, хорватским, вьетнамским или польским. Но немцы там тоже жили. Может, именно они и выстраивали всех в колонны?
Я прошелся по своим апартаментам. Интересно, кому может понадобиться четырехкомнатный номер? Гостиная, спальня, кабинет и комната для совещаний. Два санузла. Четыре минибара, четыре телевизора, два компьютера.
В дверь номера постучали. Секретарь господина директора, дама с огромным бюстом, войдя, положила на диван в гостиной коробки с ботинками на выбор: черные, коричневые, серые и темно-красные. Я примерил все и остановился на коричневых, узнав при этом от секретарши, что туфли выбирал сам директор, что это лучшая и очень дорогая итальянская кожа и что, разумеется, это подарок… И хотя речь шла о подарке, нервно подсунула мне на подпись чек и тут же вышла.
Приближался полдень. Сидя на подоконнике, я наблюдал за человеческим муравейником на улице и размышлял, как и откуда начать поиски Дарьи. Никакого плана у меня не было. А может, искать ее уже нет никакого смысла? Решение, принятое в Панкове, — это одно, а сейчас можно принять и другое. Ведь между Берлином и Москвой были Варшава, Краков и Иоанна, смоленский шок, моя жалкая роль в трагифарсе в квартире убитых горем родителей и наконец боевик с чемоданом. Все это не могло на мне не отразиться. Так же, как и то, что поиски Дарьи — лишь предлог для того, чтобы покинуть наконец богодельню в Панкове. Ее стены оберегали меня от страха перед жизнью. Я потерял дочь, потерял любовь, а потеряв свою фамилию под рецензиями — потерял честь и достоинство. Вот почему в конце концов я стал терять и разум.
Я медленно убивал себя алкоголем, перестал читать книги, резал себе вены, засыпал, наглотавшись таблеток, даже под музыку любимого Вивальди, панически боялся дотронуться до клавиш рояля. Я гнил как от гангрены. И только Панков дал мне возможность оценить масштаб моих страданий. Он поднял меня с колен, перевязал раны и позаботился обо мне как о маленьком мальчике, которого родители отправили в скаутский лагерь на летние каникулы. В Панкове, как и в лагере, были регулярное питание в столовой, развлекательная и культурная программы, опекуны, которые следили за тем, чтобы я не утонул или не сломал позвоночник, случайно прыгнув вниз головой в слишком мелкий водоем. Но любые каникулы рано или поздно заканчиваются, и нужно возвращаться домой. А я боялся возвращаться. Я приходил в ужас от мысли, что проснусь утром и весь день буду вынужден бездельничать, а ночью из потайных уголков снова выползут демоны, и я буду биться головой об крышку рояля, который постоянно напоминает мне о моем бессилии. Я не хотел никуда возвращаться. Я хотел начать жить заново. Подвести черту. Убежать от Иоганна фон А. и из Берлина. Но не в свое польское прошлое. Москва была для этого подходящим местом, Иоанна права. Я должен был поехать в Москву, чтобы убедиться: подобное возможно. И неважно, что послужило предлогом. Иоанна тоже в свое время сбежала в Монголию. Именно там, работая волонтером, она обрела смысл жизни.
Я на лифте спустился вниз. Охранники, те самые, что накануне уложили меня лицом вниз на бетонный пандус, тотчас меня узнали. Я улыбнулся, и они, как по команде, отдали мне честь. Миновав большую парковку, я вышел на улицу. Было тепло, светило солнце. Я смешался с шумной толпой, с интересом разглядывая прохожих. Запыхавшиеся мужчины в расстегнутых плащах, слишком тесных костюмах и с телефонами в руках, старушки с ситцевыми сумками в полинявших пальто и цветастых платках на голове, молодые девушки с плащами, переброшенными через руку, стучащие каблучками по плитам тротуара… Я разглядывал их аппетитные попки, глубокие декольте, юбки длиной не шире моего шарфа, развевающиеся на ветру волосы.
Неожиданно я увидел широкую лестницу перед зданием, похожим на Дворец культуры и науки в Варшаве. И понял, что это и есть университет.
На лестнице стояли группки молодых людей. Они курили и беседовали. Я вошел так уверенно, что охранник не решился спросить у меня пропуск. Интересно, где здесь библиотека? Мне почему-то кажется, что библиотекарши — самые образованные люди. Я многое узнал именно от них. А в одну, когда мне было лет двенадцать, целую зиму был влюблен.
По лестнице я поднялся на второй этаж и пошел мимо вереницы дверей, читая надписи на табличках, прикрепленных к стене. Пожилая женщина, одетая в синий шерстяной жакет и длинную черную юбку из искусственной кожи, спросила меня по-английски, не может ли она чем-то помочь. Я спросил, почему она обратилась ко мне по-английски.