Любовь и другие диссонансы
Шрифт:
— Сразу видно, что вы не наш, — ответила она с улыбкой, снимая очки.
— А почему, собственно? — спросил я в удивлении.
— По вашим туфлям для начала.
— Но это туфли из русского магазина! — возразил я.
— Может, и из русского, но в этом здании, кроме нескольких студентов, мало кто может позволить себе такие. Кроме того, проходя мимо, вы сказали «здравствуйте», хотя мы незнакомы. Русские так не делают. И еще улыбнулись. Русский в такой ситуации, скорее, бросит суровый взгляд.
— Что ж, приму к сведению, — ответил я весело. — Вообще-то я ищу библиотеку.
— Какую? У нас их четыре. Какого факультета?
— Не знаю. Честно говоря, я ищу библиотекаршу.
— А как ее фамилия? — спросила она с интересом.
— Мне подойдет любая.
— А как ее фамилия?
— В том-то и дело, что этого я тоже не знаю. Если позволите, я вам все расскажу.
И я выложил ей все, что знал о Дарье. Молодая девушка, училась на факультете журналистики МГУ, потом уехала в Берлин, примерно год назад вернулась, лесбиянка, писала статьи и искала информацию о гомосексуализме среди женщин в Советском Союзе и в России в Москве, и в других городах, хотела написать об этом книгу.
— С чего мне начать поиски, — спросил я, — как вы думаете?
— С архива. Но чтобы получить доступ к архивным данным, придется предъявить документы, — ответила женщина без колебаний.
— Но в каком? В Москве наверняка много архивов…
— Лесбиянки всегда были у нас врагами народа — или работали в КГБ, — ответила женщина после минутного колебания, и я понял, что она не считает меня сумасшедшим.
— Так в каком архиве? — спросил я, не понимая, что она имеет в виду.
— Только в одном, в государственном архиве на Бережковской набережной, 26. Если где и искать, то там. В другие, то есть в спецхран, ее бы никогда не пустили. А вас и подавно. Даже сейчас.
— Это далеко отсюда? — спросил я.
— Далеко, как и всё в Москве. Если вы поедете на такси в это время дня, у вас это займет часа два. Москвичи сейчас разъезжаются по дачам. Сегодня пятница…
— А на метро? Туда можно доехать на метро?
— Конечно! Я напишу вам название станции. У вас есть ручка? — спросила она.
Я машинально пошарил по карманам, но женщина жестом меня остановила:
— Ладно, — улыбнулась она, — подождите, я сейчас. — Она порылась в сумочке и нашла там ручку и какой-то клочок бумаги. — А эта Дарья… близкий вам человек?
Ответить я не успел. Откуда ни возьмись появилась группа молодых людей и плотно обступила женщину.
— Профессор, а нам сказали, что сегодня вашей лекции не будет! — услышал я возбужденные голоса.
Я хотел было поблагодарить, но быстро понял, что ей уже не до меня.
Московское метро — я слышал это от многих побывавших в столице России — отдельно существующий организм. После Кремля и Третьяковской галереи оно считается одной из главных достопримечательностей города. Станции напоминают дворцы с роскошными люстрами, мозаикой, витражами и росписями на идеологически выверенные сюжеты, полы там из мрамора, а своды напоминают соборы эпохи барокко. Самая глубокая находится на восемьдесят метров под землей, а всего станций уже почти двести, и ездят в нем ежедневно больше двух с половиной миллионов человек. Стоит ли говорить, что построен метрополитен «кровью и потом советских трудящихся», как Новая Гута и Центральный вокзал в Варшаве. Такие были времена, все строилось «потом и кровью», зато «на благо народа». Открытие каждой новой станции становилось событием, об этом торжественно извещали жителей всей страны. В торжествах по случаю открытия некоторых станций принимал участие сам Сталин. Тогда под землю спускали дубовые столы, обитые плюшем стулья, вышитые белые скатерти, целые военные оркестры, ящики водки, фарфоровую посуду, охлажденную икру и членов Политбюро в полном составе.
Купив билет, я спустился по эскалатору и сел в переполненный вагон, стараясь оказаться поближе к дверям, чтобы в любой момент быть готовым выйти. В вагоне почти никто не разговаривал, а те, кто не дремал, читали книги или текст на своих сотовых. Я заглянул через плечо молодой девушки, прижавшей меня к двери. На экране ее мобильника были не эсэмэски, а текст из русской классики. Она читала Чехова.
Сидели в основном женщины. Мужчины, видимо, не отваживались сесть, если рядом стояла женщина. Молодые девушки без стеснения демонстрировали свои ноги, причем у некоторых это были ноги в чулках с кружевными подвязками, выглядывавшими из-под куцых юбчонок. Как ни странно, на лицах мужчин я не заметил к этому особого интереса. Молодость — капитал, который не приходится зарабатывать в поте лица. Она есть у любого, пусть недолго. Русские женщины, видимо, хорошо знают, как этим капиталом распорядиться. Наконец я добрался до своей станции и спросил у дежурного милиционера, как найти архив. Тот по радиосвязи спросил своих коллег, записал что-то в блокноте и вышел со мной на улицу. Я оказался в другой Москве. Улица была практически пустой. Послушно следуя за милиционером, думал о том, что либо это Провидение, либо так в Москве, принято, но как только я нуждался здесь в помощи, я тотчас ее получал! Люди готовы были отложить свои дела, чтобы помочь мне. И это несмотря на спешку и дефицит времени, гораздо большие, чем, скажем, в Берлине, Милане или Шанхае. Случайно ли это? Или это знак, говорящий о том, что у меня получится осуществить задуманное? Но если это так, то какое дело Москве до моих планов? А может, русские просто такие люди? Через несколько минут мы добрались до невысокого здания, обнесенного лесами.
Все окна были зарешечены. Пройдя небольшой дворик, забитый машинами, оказались у дверей. Милиционер нажал кнопку звонка, поправил плащ, кобуру с пистолетом и встал навытяжку. Вскоре дверь открыл пожилой сторож в серой униформе. Мы вошли в своего рода прихожую с деревянной перегородкой, за которой виднелись высокие стеллажи с папками. У перегородки, спиной ко мне, стояла женщина. Она звонила по телефону. Веснушчатая девушка, сидевшая за столом, при виде милиционера тотчас затушила в пепельнице сигарету и вскочила.
— У этого иностранца к вам какое-то дело, — сказал милиционер таким тоном, словно отдавал распоряжение.
Он подвел меня, словно арестованного, к барьеру, передавая девушке, и молча удалился. Я сказал «здравствуйте», откашлялся, собираясь с мыслями, и подумал, что вместо того, чтобы разглядывать ноги девушек в метро, мне следовало подготовить речь, которую я скажу в архиве. Я взглянул на девушку. У нее были голубые глаза, длинные рыжие волнистые волосы и веснушки повсюду — на лбу, на ушах, на шее и даже на веках. А пальцы были запачканы красными чернилами. Я начал свой рассказ. Женщина с телефоном сначала понизила голос, а потом отошла от барьера и присела на подоконник. Я тоже стал говорить тише. Веснушчатая девушка внимательно выслушала меня и на минуту исчезла в соседней комнате. Вернулась она с пожилым очень худым мужчиной. Оказалось, что по «положению об охране данных» сведения о лицах, пользующихся архивом, не подлежат разглашению.
— Вы должны нас понять, — сказал мужчина, — в вашей стране наверняка тоже существуют подобные ограничения.
Я не имел представления, как с этим обстоит дело в Польше или Германии. Мои-то данные почему-то были доступны всем желающим — и авиакомпании, и турбюро, и продавцам музыкальных инструментов, ксанакса, золофта, виагры и средств от облысения, не говоря уже о банках, страховых фирмах и автосалонах. Все эти организации умудрялись игнорировать предписания об «охране данных», и мой почтовый ящик был забит рекламными проспектами, не говоря уже о спаме, что каждый день сыпался на мой электронный адрес. Всем казалось, что я лысею, страдаю депрессией, не могу заснуть без валиума, нуждаюсь в кредите, новом автомобиле и мечтаю куда-нибудь улететь. И хуже всего то, что, кроме виагры, все это мне действительно было нужно…
— Достижения демократии в России впечатляют, — сказал я, — но не могли бы вы, в виде исключения, дать адреса женщин по имени Дарья, которые пользовались вашим архивом в последние годы? Даю честное слово поляка, что я не использую эти данные в противоправных целях. Мне кажется, этот список не может быть слишком длинным, уважаемый господин директор, — закончил я, сам не понимая, зачем приплел сюда Польшу. Поможет мне это или помешает?
Худой мужчина нервно потер морщинистый лоб и, выйдя из-за барьера, обратился к женщине, сидевшей на подоконнике: