Любовь и другие диссонансы

Вишневский Януш Леон

— Да. Она построена в 1696 году. В честь Покрова Пресвятой Богородицы. У нас очень много храмов, посвященных этому празднику, когда Богородица распростерла свой омофор над молящимися в храме. Это было в Константинополе, очень давно. И праздник этот у нас празднуют с двенадцатого века, со времен Андрея Боголюбского.

Они спустились в тоннель, где пахло плененным ветром и горячим металлом. Тут же подъехал поезд. Они встали в конце вагона. Ощутив близость Струны, Анна прикрыла глаза.

Он обеспокоенно спросил:

— Вам плохо?

— Нет, мне хорошо, — ответила она одними губами. — Я пока расскажу немного историю храма. Он стоит у подножия холма, где примерно в четырнадцатом

веке стоял Покровский Лыщиков монастырь. Там постригся в монахи родной брат особо почитаемого у русского святого Сергия Радонежского.

— Я читал о Сергии Радонежском, но не знал, что у него был брат, — признался Струна.

— Потом монастырь был упразднен, из-за строительства Земляного города, оборонительной линии с бревенчатыми стенами. Часть холма была срыта, но церковь здесь все же поставили. Вначале деревянную, а в конце семнадцатого века — каменную. В основании нынешнего храма находится тот, прежний… Приготовьтесь, нам выходить.

Анна подняла глаза и встретилась с ним взглядом. И пусть они не прикасались друг к другу — не держались за руки, не задевали бедрами на ходу, их словно пронзило током. Анна прижала ладони к пылающим щекам и еле слышно проговорила:

— Здесь недалеко. Я вам пока еще немного расскажу об этом храме. Он сильно пострадал в 1812 году, при французах. Обгорел, был разграблен. Но через два года его отреставрировали и заново освятили. И с тех пор его никогда не закрывали. Все это время изо дня в день в нем молятся люди, священник кадит ладаном, и поет хор… Но вот мы уже и пришли!

Струна

Церковь Покрова Пресвятой Богородицы оказалась куда больше той церкви в Берлине, но она не подавляла монументальностью и нисколько не напоминала музей.

Несмотря на раннее утро буднего дня, тут было много людей. Католический костел в Берлине, куда я заходил, по понедельникам был тих и безлюден, как забытый музей, который посещают только в большие праздники. Здесь все было иначе. В небольшом приделе, сразу за огромными резными входными дверями, стояли два массивных стола из грубого дерева. На одном лежали стопки писчей бумаги и карандаши. Вокруг склонились люди и что-то писали. У другого стола сидели две пожилые женщины в цветастых платках и, принимая эти листочки, складывали в деревянный ящик, а банкноты и монеты — в другой. Вскоре я понял, что на листочках люди пишут обращенные к Богу просьбы. Один листок — одна просьба. Стоимость каждой — 20 рублей. Это было так абсурдно, что я чуть не рассмеялся, но Анна приложила ладонь к моим губам. Мне стало интересно, кто же установил такую стоимость и растет ли она в результате инфляции. Это напомнило мне Польшу, где принято «платить, сколько не жалко», но не менее тысячи злотых (то есть 10 тысяч рублей) за крестины и двух тысяч — за заупокойную мессу. От друзей я знал, что эта сумма в Польше не зависит от инфляции.

Анна не поняла, почему я так отреагировал. Для нее это было всего лишь формой оплаты содержания, уборки и реставрации церкви. Я сказал ей, что в «моей» церкви в Берлине просьбы к Богу бесплатны. Из записывают в специальную книгу, и Бог сам их читает. На любом языке. Ему не требуются ни деньги, ни переводчики. На что Анна резонно возразила, что в Германии церкви содержатся за счет налогов.

Но я уже забыл о деньгах, просьбах и вообще обо всем, даже о самом Боге, потому что запел хор. Звуки пения вызывали эхо, накладывались друг на друга, усиливались гармоничным резонансом и наполняли вибрацией все пространство от пола до купола. Человеческие голоса звучали мощно и красиво, им не требовалось музыкальное сопровождение. Я невольно вспомнил слова профессора на лекции по истории музыки в академии в Гданьске: «Сначала был голос, а музыка появилась позже, как его украшение и дополнение».

Пение было очень торжественным и возвышенным. Я так это себе и представлял. Анна стояла рядом. Она нашла мою ладонь, взяла ее и крепко прижала к своему бедру. Мы стояли с закрытыми глазами, слившись друг с другом. В этот момент Анна стала мне ближе всех на свете. А ведь еще три дня назад я даже не подозревал о ее существовании. Наверное, никому не дано знать, в какой момент возникает влюбленность…

Анна

Анна уже не могла определить свои чувства к этому постороннему, в сущности, мужчине. Он склонился к ее уху и осторожно сказал:

— Для меня уже давно существует важнейший критерий оценки произведения искусства: если оно заставляет меня плакать — мне больше ничего и не надо. А если нет — то, по большому счету, его для меня не существует.

Она молча кивнула.

Он вынул из кармана платок и вытер ей слезы.

Они вышли на улицу. Солнце стояло уже высоко, тени сделались короче. Анна крепко зажмурилась, потом открыла глаза и сказала:

— А вообще-то у меня с Богом что-то вроде соглашения — я его не ниспровергаю, а он меня за это не карает.

Струна рассмеялся:

— У вас прекрасное чувство юмора.

Она ничего не знала о нем, он — о ней. Ведь это была всего лишь вторая их встреча. Они еще не разговаривали по душам, не рассказывали о себе, не делились сокровенным.

И все же она чувствовала себя так, словно между ними уже все произошло. И она может позволить себе все что угодно…

Струна

Мы молча вышли из церкви и пошли по улицам на некотором расстоянии друг от друга, немного смущенные тем, что между нами произошло. Потом сели на скамью в парке и закурили. То есть закурил я, а Анна иногда просила у меня затянуться. Она не сняла с головы белую косынку, которую накинула в церкви, и выглядела в ней почти как невеста. Я придвинулся, осторожно снял косынку и поцеловал Анну в губы. И только потом спросил, можно ли мне ее поцеловать. Она улыбнулась и спросила, можно ли ей на это согласиться. А потом стала рассказывать о той Москве, которую еще хотела бы мне показать. Названия мне ничего не говорили: Центр современного искусства «Винзавод», Речной вокзал, сад «Эрмитаж»… Наконец она спросила, куда бы я сам хотел пойти, что хотел бы пережить, увидеть и услышать. Я ответил совершенно искренне, что хотел бы вернуться в архив. Вместе с ней…

Анна

Анна думала о том, как получается, что желания двух разных людей совпадают…

Ей сейчас не хотелось показывать Струне Москву. И он, словно прочитав ее мысли, сказал, что хочет проводить ее в архив.

Они так и поступили. Но прежде долго целовались прямо на улице, не замечая прохожих.

Дойдя до архива, Анна хотела попрощаться, но Струна притянул ее к себе и снова стал целовать, обнимая за талию под расстегнутым плащом.

— Пойдем со мной, — беззвучно, одними губами сказала она и взяла его за руку.

Они прошли длинными архивными коридорами, здоровались с кем-то, Анна отвечала на вопросы какой-то женщины относительно планирующейся поездки на Кижи… И вот ее кабинет, и дверь, и ключ. Они вошли, она заперла дверь на два с половиной оборота.

Он снял с нее плащ, потянул за ленту, и ее волосы рассыпались волной, закрывая лицо. Он целовал их, перебирая пальцами пряди и вдыхая аромат. Потом резко подхватил ее и опустил на стол. От нетерпения он порвал ей платье. А она просто доверилась ему— впервые доверилась мужчине без оглядки. А потом вскрикивала и царапала ему спину, чувствуя себя русалкой с жемчужинами в волосах.