Любовь и ненависть
Шрифт:
обязательно должна быть мама. У моих одногодков Мити и
Розы были мамы, зато у Мити не было папы, а у Розы бабушки.
Стало быть, у всех по-разному и у каждого кого-то не хватает,
думал я. Правда, потом я узнал, что есть и счастливчики,
вроде Гриши Королькова: у него сразу было два дедушки, две
бабушки, папа и мама. Но я ему не завидовал, мне с папой и
бабушкой было неплохо. И все же в шесть лет, незадолго до
смерти Степаниды
у меня мать. Помню, как встревожил ее этот, как мне казалось,
совсем невинный вопрос: бабушка засуетилась, заговорила о
чем-то другом, и это еще больше возбудило мое любопытство.
Наконец мои настойчивость и упрямство победили: бабушка
таинственно, полушепотом рассказала, что у меня все-таки
была мать - злая и жестокая женщина, что она бросила меня,
маленького сиротку, и сама убежала с каким-то кавалером. У
меня появилась масса неясных вопросов: кто такой "кавалер"?
("Плохой человек, разбойник", - объясняла бабушка.) Почему
моя мама сбежала с разбойником? Может, он ее похитил?
Оказывается, нет, добровольно сбежала, променяла на какого-
то разбойника меня, папу и бабушку. Мне было обидно до слез.
Не хотелось верить бабушке, и я обращался с вопросами к
отцу. Он подтвердил. Тогда я спрашивал, где живет тот
разбойник-кавалер? Оказывается, живет он в Москве. Я
плакал. В мыслях звал ее, пытался представить ее образ. И
все ждал, надеялся - вернется ко мне. Но она не приходила. И
тогда во мне рождалась к ней ненависть.
Потом началась война, папа ушел на фронт, а меня
определили в детский дом. У моих новых друзей тоже не было
мам и пап, поэтому о матери своей я снова заговорил во
второй раз уже в сорок пятом году, когда окончилась война,
заговорил с отцом как мужчина с мужчиной. Мне было тогда
пятнадцать лет. Отец рассказал всю правду и затем показал
фотографию красивой молодой женщины. Это была та,
которая легко оставила двухлетнего своего ребенка и затем на
протяжении тринадцати лет никогда не интересовалась им. Я
не мог назвать ее матерью и жестоко, с недетским упреком
спросил отца, возвращая ему фотографию: "Зачем ты ее
хранишь?" Мой бравый генерал, кажется, даже смутился от
таких неожиданных слов, взглянул на меня долгим,
пристальным взглядом, все понял и вместо ответа разорвал
фотокарточку на мелкие кусочки.
Примерно через год после этого - отец тогда уже работал
в Туле - она каким-то путем раздобыла наш домашний
телефон
спрашивал Алексея Макарыча. Я ответил, что он на работе. "А
это кто? Это ты, Вася?" - "Да, это я".
– "Ну здравствуй. Это я,
твоя мама". Я был ошеломлен. Вот так просто, дерзко, нагло,
словно: "Здрасьте, я ваша тетя". Я растерянно молчал. Она,
должно быть, поняла мое состояние, заговорила снова, уже
слишком ласковым, до приторности, голосом: "Ну что же ты
молчишь, мой мальчик? Это я, твоя мама".
– "У меня нет мамы,
– угрюмо и решительно выдавил я и неожиданно для самого
себя по-взрослому прибавил: - Женщина, которая бросает
своих детей, не может называться матерью". И положил трубку.
Меня лихорадило. Я не могу сейчас передать того состояния, в
которое поверг меня этот неожиданный жестокий звонок.
Мысленно я продолжал разговаривать с ней, дерзко,
язвительно, задавая беспощадные вопросы: "Где ты была все
эти тринадцать лет? Почему ни разу не поинтересовалась
своим сыном, который так и не узнал теплоты материнской
ласки?" Потом я бросился на диван и зарыдал. Очевидно, это
была истерика. Мне хотелось скорее обо всем рассказать отцу,
но он почему-то в тот день долго не возвращался домой. Я
звонил ему на работу - и там не застал. Оказывается, он
встречался со своей бывшей женой. Он ее, очевидно, по-
прежнему любил. Тогда я пошел к Маше Павловой и все
рассказал ей - про неожиданный звонок и как я отвечал. Маша
сказала, что я поступил правильно, с пафосом говорила что-то
о достоинстве и гордости. Домой я вернулся поздно, часов в
десять. Отца все еще не было. Он пришел через полчаса,
взволнованный. И по его коротким, но пристальным, каким-то
тайным взглядам, которые он бросал на меня украдкой, я
догадался: они встречались. Тут произошел наш новый
разговор о матери. "Она жаловалась, что ты с ней
разговаривал дерзко, - сказал отец. Я промолчал, едва
ухмыльнувшись: она еще жалуется! Отец, должно быть, понял
меня, продолжал: - Конечно, я тебя понимаю, она заслужила...
но вместе с тем... мне ее жалко". Странно было слышать это
неожиданное признание: он жалеет ее. На самом деле он ее
любил, но я тогда был далек от такой мысли и не умел
разбираться в подобных тонкостях. Я спросил сухо и
ожесточенно: "Что она от нас хочет?" - "Со вторым мужем