Любовь и невесомость
Шрифт:
Должен сказать, сэр, я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Какой тут комфорт? Надо вам объяснить: я усадил ее себе на колени и держал за талию правой рукой. А левой, черт побери, мне приходилось держаться за ручку кресла, и надо было не забывать об этом, потому что иначе нам грозило новое вознесение. Я так этого боялся, что не мог по-настоящему думать о ней, моей Бетти. И она тоже; когда я пробовал ее ласкать и поддразнивать, она вся начинала дергаться, и я терял голову и уже не думал о проклятом кресле и о том, что нужно за него держаться. Понимаете? Ну и вот! Если моя левая рука отпускала кресло, мы вдвоем взлетали к потолку, а если моя правая рука пыталась ее погладить где-нибудь кроме талии, она, моя Бетти, каждый раз взлетала с моих коленок и едва
— Понимаю вас, Джо.
— Не думаю, что это можно понять, пока сам не испытаешь. Эти руки, ноги и прочее, когда все выскальзывает у тебя из рук, словно ящерица, могут вас довести до такого — ой-ой-ой! — вы себе и представить не можете. Я по характеру скромный парень, клянусь вам. И не хотел быть с моей Бетти грубым… А ей вся эта чепуха вроде даже начинала нравиться.
— Тоже мне, придумаешь! — запротестовала Бетти.
— Ничего я не придумываю. Ей это вроде было смешно. Она плавала себе в комнате, как в ванне. Она мне никак не помогала, и я один должен был делать все, а я истекал кровавым потом. Я уже испробовал все положения. Зацеплялся ногами за ножки кресла, чтобы хоть обе руки у меня были свободными, — вы представляете? С ума можно сойти! И никакого толку. Все время приходилось думать о невесомости и о Бетти, о Бетти и о невесомости, и это было свыше моих сил.
— Я полагаю, на вашем месте никто бы не вышел из положения лучше вас, Джо. Продолжайте, пожалуйста!
— Ну да, длилось все это какое-то время со взлетами и падениями, как я вам и говорю. А потом я сказал себе: хватит миндальничать! Чего уж там притворяться, и мне и моей Бетти…
И вот, держась кое-как за кресло, начал я ее разоблачать. Надо вам напомнить, что была она одета в свой брачный наряд с финтифлюшками всякими — очень ей так хотелось, несмотря на обстоятельства: платье длинное, вуаль, венчик с флердоранжем и прочее. Через минуту все эти штучки замелькали по комнате, отскакивая от стен и возвращаясь к нам, когда я их отпихивал слишком сильно, а потом начали плавать посередине. Точно помню. Ведь свет-то горел… А как же еще? В таких условиях темнота была бы слишком опасной. Так вот, все это белое и прозрачное летало туда и обратно перед лампочками, словно облачка, гонимые ветром. Как сейчас помню. Похоже было, будто солнце каждую минуту скрывается и снова появляется! Умереть от смеха! Помню, взглянул я вверх и увидел вуаль с цветочками в метре над ней — ну в точности нимб, как над ликами святых. Я прямо обалдел!
— Но как это было поэтично, Джо!
— А я разве говорю нет? Только я думал не об этом. Меня другое занимало. В ту минуту, понимаете, я хотел любой ценой добраться до постели. Я уже говорил вам: человек я деликатный. Но мне все же не хотелось провести свою брачную ночь в кресле. Поэтому из-за этой проклятой невесомости нужно было все рассчитывать.
Я обнял Бетти покрепче. Рассчитал свой толчок… Да-да, сэр, приходилось рассчитывать, и у меня уже от этого раскалывалась голова! Я оттолкнулся от кресла и ухитрился приземлиться вместе с моей Бетти точно посреди одеял. Я уцепился за ночной столик. Осторожненько уложил мою Бетти на одеяла и сказал: «Не шевелись, беби… главное, не шевелись! Ни одного движения! Лежи, вытянув ноги, как в море, будто ты поплавок. Только не дыши глубоко. Закрой глаза и жди меня. Сейчас я к тебе приду».
Она сделала, как я ей велел, сэр, а я отлетел к креслу и тоже кое-как разделся. Не хотелось мне пугать ее, сэр, даже при этих проклятых обстоятельствах, — ведь она была невинная девушка!
— Подобные поступки делают вам честь, Джо. Продолжайте!
Он заколебался и на некоторое время умолк.
— Да разве такое можно рассказывать? — вопросил он наконец.
Стараясь быть как можно терпеливее, я убедил его, что можно. И он продолжил свой рассказ:
— Так вот, сэр, должен признаться. Когда я снял с себя все, что
— Понятно, Джо. Отпускаю вам все ваши прегрешения.
— Понять-то оно, может, и можно, но как это было неосмотрительно с моей стороны. Я снова забыл об этой, будь она проклята, невесомости! И снова не рассчитал свой рывок! Да по правде сказать, и не пытался, все было, как это, инстинктивно. Я пролетел над ней и даже ее не коснулся. Пролетел, как планер, над ее горячим телом и не смог ни за что зацепиться. Она лежала в одном метре от меня, и я не мог ее коснуться. Я врезался головой в перегородку над кроватью и отлетел к перегородке напротив. Представляете, сэр? Я думал — лопну от злости!
— Да, вы, наверное, были в ярости, Джо. Ничего себе, ситуация!
— Не знаю, как вы можете меня понять. Это не так-то просто. Сейчас я вам объясню, сэр, раз уж вы хотите знать все подробности.
Так вот, траектория моего полета, как мне потом объяснил математик нашего экипажа, была горизонтальной. А это значит, попросту говоря, что я летал параллельно кровати в метре от Бетти, от одной стенки к другой… Там не было ни верха, ни низа, потому что не было этого проклятого тяготения. Все это я говорю, чтоб вы поняли, где была кровать, на которой моя Бетти лежала как паинька, зажмурив глаза. И я не мог думать ни о чем другом, сэр.
— Понимаю вас, Джо. Она была центром вашей вселенной.
— Вот-вот… Значит, мотаюсь я от одной перегородки к другой, а заметьте, сэр, на этой высоте обе перегородки были голые и гладкие, ни единой зацепки! А это значит, для тех, кто понимает в физике, что я не мог изменить свою, как ее, траекторию… Понимаете? Я мог только летать между перегородками — пролетел раз двадцать с лишком! — а внизу все это время лежала моя Бетти, до которой мне было не дотянуться. Я сходил с ума!..
— Представляю себе ваше состояние, Джо. Как же вы вышли из этого ужасного положения?
— С помощью рассуждений, сэр… Погодите, я вам все объясню. Когда мне надоело стукаться то макушкой, то пятками об эти стенки, я перестал мельтешить и начал рассуждать. И тут вроде скорость моя снизилась. Тот самый математик мне потом объяснил: из-за легкого трения с искусственным воздухом в нашей станции. И под конец я завис на одном месте. Но это было ничуть не лучше.
— Ничуть не лучше, Джо?
— Во сто раз хуже, сэр! Послушайте и постарайтесь представить. Когда я остановился, усталый и избитый, я завис как раз над кроватью, над моей Бетти, и не мог уже дотянуться ни до какой перегородки, чтобы оттолкнуться и сдвинуться с места… То есть мой центр тяжести оставался на месте. А все мои, как их, конечности, могли шевелиться, сгибаться и разгибаться, как у паука на конце паутинки или у бабочки, пришпиленной к невидимой доске. И должен сказать, эти мои конечности дергались во все стороны, так я был взволнован. Голый, как червяк, если вы помните, я плавал пузом вниз — нет, висел из-за этой дьявольской невесомости всего в каком-нибудь метре над моей Бетти! Ну ладно. И что, по— вашему, дальше? А дальше, сэр, моя Бетти открывает глаза…
— Она открыла глаза, Джо?
— Ой, господи! Если бы вы видели ее личико! До сих пор помню, какую она скорчила рожу и как завопила! От ее визга я совсем потерял голову. Уверяю вас, она сразу снова зажмурилась, словно над ней подвесили болванку из раскаленного железа. Но мне от этого легче не стало.
— А ты думаешь, мне приятно было смотреть, как ты висишь и дрыгаешься надо мной? — возмущенно сказала Бетти. — Никогда бы не подумала, что такое страшилище вообще может быть! И похож ты был вовсе не на бабочку и не на паука, а на самого что ни на есть осьминога! И даже осьминог рядом с тобой показался бы мне человеком. Клянусь вам, сэр! Никогда ни одной девице в брачную ночь… Вот уж не думала, сэр, что увижу такое кино!..