Любовь и педагогика
Шрифт:
Возвращается дон Фульхенсио, идет к своему креслу, садится и, записав в тетрадь сентенцию «человек – это афоризм», начинает беседу:
– Дорогой Аполодоро, ты уже ознакомился с новой большой задачей, которую тебе предстоит выполнить, и ты к этому подготовлен… Ars longa, vita brevis, [22] как в свое время сказал по-гречески Гиппократ, а мы повторяем теперь по-латыни. Однако, с тобой, мальчик мой, я буду говорить на языке экзотерическом, простом, общепринятом, не прибегая к тому способу, который разработан в моем труде «Ars magna combinatoria». Ты еще молод и недостаточно окреп духом, для того чтобы насладиться чудесными вещами, сокрытыми от глаз простых смертных, рабов здравого смысла. О, этот здравый смысл простых смертных! Здравый смысл – это бич рода человеческого! Берегись его, остерегайся этого самого здравого смысла, беги от него как от чумы! Здравый смысл – это суждение, полученное общедоступными средствами познания; вот, например, в стране, где только один человек обладал бы микроскопом и телескопом, его сограждане сочли бы его лишенным здравого смысла, если бы он сообщил им о результатах своих наблюдении, ибо сами они судят о вещах, глядя на них невооруженным глазом, – он-то и есть источник здравого смысла, средство дознания, лежащее в его основе. Впрочем, соблюдай осторожность, а то как бы не оказалось, что ты в микроскоп смотришь на звезды, а в телескоп – на инфузории. Если же кто-то тебе скажет, что здравый смысл – самое великое достижение ума, отвернись от этого человека, потому что он набитый дурак. Брысь! – стряхивает философ кота, забравшегося к нему на колени. – Что ты сейчас изучаешь?
22
Жизнь коротка, искусство вечно (лат.)
– Математику.
– Математику? Она вроде мышьяка: в разумных дозах укрепляет, в чрезмерных – убивает. А в сочетании со здравым смыслом она образует гремучую взрывчатую смесь, именуемую супереулъгарином.Математика. Один… два… три… множество исчерпано; изучай историю, дабы познать вещи в движении, в процессе. Математика и история – это два полюса.
Дон Фульхенсио делает паузу, записывает афоризм и продолжает:
– Я уже предостерегал тебя, мой мальчик, от общения с людьми благоразумными, ибо тот, кто никогда не говорит нелепостей, безнадежный олух, можешь не сомневаться. Если бы сделать особую инъекцию, впрыснуть всем в мозги сыворотку из четырех парадоксов, трех нонсенсов и одной утопии, мир был бы спасен. Не гонись за физическим здоровьем в ущерб духу. Не верь в то, что старики называют жизненным опытом, какая-нибудь набожная старушонка, сто раз в день бормочущая «Отче наш», никак не больше понимает в жизни, чем тот, кто годами не вспоминает эту молитву. Да нас как раз и влекут те пути, где не все гладко. Опыту, почерпнутому из книг, тоже не слишком доверяй. Тебе будут твердить: «Факты, факты, факты!» А что, собственно говоря, не является фактом? Все сущее – факт, ибо оно существует, а быть – это уже событие! Раньше в книгах были слова, теперь они набиты ссылками на факты, а вот чего там никак не отыщешь, так это идей, Если бы я оказался перед печальной необходимостью подкрепите мои доктрины фактами, я бы их придумал, так как, по моему глубокому убеждению, все, что человек может вообразить, действительно произошло, происходит или произойдет в будущем. Кроме того, тебе мало будет проку в каких бы то ни было фактах, даже когда в книгах они спрессованы в удобные для заглатывания облатки, если они не орошены соками интеллекта, под воздействием которых они превращаются в сплав идей. Чурайся фактологов, ведь фактология не что иное, как работающий вхолостую здравый смысл, обрати внимание – вхолостую, тут он лишен той почвы, на которой он дает плоды, пусть тривиальные, но полезные. Однако не иди и за теми, что бродят по свету с котлом скандинавского бога Одина. Подобно этому богу, они таскают на плечах, словно шляпу, огромный котел – форму для изготовления сыров, – края которого бьют им по пяткам, налезают на глаза, не дают видеть, что делается кругом; люди эти носятся со своим рецептом, и, согласно этому рецепту, в сыр надо положить всего, что есть на свете, но им негде взять молока на изготовление такого огромного сыра, Его лучше изготовлять вручную.
Дон Фульхенсио останавливается, чтобы сделать запись: «Схоластика – это величественный и прекрасный собор, построенный с учетом многовековых достижений храмовой архитектуры, но из необожженных кирпичей», Затем продолжает;
– Будь эксцентричным, мальчик мой, насколько сможешь, лучше говорить диковинные вещи, чем просто нести дичь. Ведь серые тупицы, что называют ближнего своего эксцентричным, сами отдали бы все на свете, чтобы стать такими же! Не давай им понять до конца, кто ты таков, заметай следы, как лисица хвостом, сбивай их с толку. Будь непоследовательным в их глазах, чтобы они в конце концов отказались от попытки отнести тебя к какому-то разряду и стали говорить: это Аполодоро Карраскаль, единственный в своем роде. Вот тогда ты будешь самим собой, личностью единственной и неповторимой. Пусть твои разные поступки и слова будут связаны между собой только одним: тем, что они твои. Преобразуй всякий дошедший до тебя звук, каким бы он ни был, усиливай его и придавай ему свой тембр. Это и будет твой вклад в него. Пусть скажут: «Это звучит как у Аполодоро», – подобно тому как говорят о звучании флейты, свирели, гобоя или фагота. А ты старайся звучать, как орган, на всех регистрах. Ты что-то хотел сказать?
– Нет-нет, ничего. Я внимательно слушаю!
– Люди бывают трех типов: одни сначала думают, потом действуют, это люди осторожные; другие действуют, не подумав, это безрассудные; а третьи действуют и думают одновременно: они думают о том, что делают, и в то же время делают то, о чем думают. Это и есть сильные люди. Так будь в числе сильных! А наука, друг мой… что тебе сказать о науке? Ты видишь на плакате афоризм: «Цель человека – наука». Мир сотворился (заметь: сотворился, а не был сотворен) для того, чтобы человек его объяснил. А когда он будет объяснен…
Сверкающие глаза философа мечут искры, голос его гремит в пророческом пафосе:
– Наука! Вся наука в конце концов будет сведена человеком к рациональному каталогу, обширному словарю, в котором все наименования получат исчерпывающие определения и будут упорядочены по генетическому, и идеологическому критериям, причем обе эти классификации в конечном счете совпадут. Когда все вещи окажутся сведенными к идеям, вещи исчезнут, останутся только идеи, а эти последние, будучи поименованы, превратятся в имена, и тогда останутся лишь имена, которые вечно будут звучать в безграничном молчании вселенной. Таков будет конец и отрицание реального мира сюрреальным. Ну, на сегодня хватит с тебя, можешь идти!
Аполодоро несколько мгновений смотрит на философа, вспоминает почему-то донью Эдельмиру. Что все это значит? Выйдя из дому, он слышит у ворот, как согбенная старуха с корзиной говорит другой старухе: «Не все ли равно, сеньора Руперта, нам жить-то осталось…» Юноша вспоминает восклицание своей матери «что за мир, пресвятая дева, что за мир!», ее ласки, расточаемые сестренке Росе. А потом в памяти всплывает образ бледной, анемичной девочки, которую он встречает почти каждый день, направляясь на урок математики; она глядит на него тоже как будто во сне. Затем ему вспоминается виденное в детстве: мальчишки поймали летучую "мышь, прибили ее за крылья к стене и развлекаются, окуривая животное табачным дымом.
– Ну, что? – с волнением спрашивает отец, когда Аполодоро приходит домой.
Сын молчит, и Авито говорят себе: «Этот мальчик загадка… Может, со временем раскроется?»
Аполодоро только что познакомился с Менагути, длиногривым Менагути, служителем культа Девы Красоты, на визитной карточке которого значится:
Он ниспровергатель святынь, разумеется.
– Любовь! Любовь – это все. Она лежит в основе всякого великого произведения искусства; любовь – единственное поэтическое стрекало (так Менагути переводит `estro [23] ); любовь измолачивает (поэт знает, что латинское tribulare дает в испанском trillar – молотить [24] ) человеческую душу; любовь – великое гюпнотическое начало (он произносит начало слова на немецкий манер), ею прямо или косвенно вдохновлялись авторы «Илиады», «Божественной комедии», «Дон Кихота» и даже «Робинзона Крузо». Надо создавать творения любви, произведения искусства, только в поэзии можно стать гением. Пиши стихи, Аполодоро!
23
В итальянском языке – овод, стимул, вдохновение; в испанской – поэтическое вдохновение.
24
В итальянском языке однокорневое слово tribolare – мучить
IX
С какой радостью ложится Аполодоро вечером в постель! Тут-то и восходит его звезда, начинается праздник его души! Он забирается в свежесть простынь, свертывается калачиком и в этой позе, той самой, в которой он лежал в утробе матери, дожидается сна, божественного сна, ласкового приюта, надежного убежища, где возрождается его воля к жизни. Перед сном он читает теперь одну из книг, которые оставил ему Менагути; их приходится проносить в спальню так, чтобы не увидел отец, и прятать под подушкой. В этих книгах есть места, при чтении которых сердце Аполодоро начинает стучать громче, дыхание учащается, и юноша, ловя воздух полуоткрытым ртом, отрывается от книги. Может, это уже сон? Аполодоро этого не знает: с тех пор как отец дал ему прочесть ученейший трактат о снах, их причинах и природе, ему трудно решить, когда он спит, а когда нет.
Он дожидается сна, и это ожидание – самый сладостный момент в его повседневной жизни. Сон – источник здоровья, потому что во сне живешь, о жизни не думая. Здоровый человек не знает, что такое сердце, желудок, печень, он начинает ощущать их только тогда, когда с ними что-нибудь не в порядке; вот так же человек во сне не замечает, что он живет. Во сне никто ничему не обучает юношу. Впрочем, нет! Приходят сновидения, а у них – тоже своя дидактика. Куда спрятаться? Где найти сон без сновидений, который никогда бы не кончался? Какой странный сон эта наша жизнь!
Каждый вечер Аполодоро ложится с намерением подкараулить момент, когда к нему приходит сон, проследить за этим таинственным погружением во временное небытие; однако все напрасно: сон тихонько подкрадывается сзади и захватывает его врасплох раньше, чем он успеет обернуться и посмотреть ему в лицо. «Неужели и смерть приходит таким же манером?» – думает юноша и начинает размышлять о смерти, хотя отец уверял его, что смерть – всего-навсего прекращение существования и ничего таинственного в ней нет, все просто и ясно. Для дона Авито проблема смерти в этом плане не существует: смерть – обычное явление, думать иначе – абсурд.