Любовь и пепел
Шрифт:
— У вас там была военная подготовка?
— Это едва ли можно назвать подготовкой. Когда я приехал, нас забрали в маленькую деревушку на неделю, там мы замерзали насмерть и ели ослиное мясо. Когда-нибудь пробовали?
— Нет.
— И не пробуйте. На вкус, как дедушкин ботинок.
Он криво улыбнулся, а затем рассказал, как однажды конвой из интернациональных бригад приехал на тренировочную базу и, собрав сотни людей, вывез их на равнину к западу от Мадрида. Там их учили стрелять из винтовок Ремингтона, целясь в противоположный склон карьера.
— Я выстрелил раза три, максимум пять. Никогда раньше не держал
— И потом они отправили тебя воевать? — Я переводила взгляд с него на Джинни и каталонского доктора, но никто, кроме меня, не выглядел ошарашенным и даже удивленным. — Ты не злишься?
— А какой в этом смысл? Кроме того, я сам вызвался. Я знал, что здесь мне могут снести голову. Это же война.
— Почему ты на это пошел?
— Думаю, потому же, почему и все остальные. Я был так сильно взбешен и обескуражен происходящим, что не смог придумать, как еще помочь. Я только что выпустился из Университета Макгилла, но что меня могло бы ждать в будущем, если мир полетит к черту? Понимаешь? Я боялся, что после Испании может рухнуть и остальной мир, если мы сейчас не остановим Франко.
— Я тоже за это переживаю. Но тяжело умирать за идею, ведь правда?
— Умирать всегда тяжело. — Его лицо раскраснелось, ручка в левой руке подергивалась. — По крайней мере, мы выбрали правильную сторону.
Мы с Джинни осмотрели еще несколько комнат. В одной мальчик с обширной, глубокой раной на голове рисовал портрет другого мальчика осторожными, нежными штрихами. В другой французский солдат, чей живот был разорван взрывом и весь перемотан несколькими слоями бинтов, показал нам ветку мимозы, которую принесла ему хорошенькая венгерская медсестра. Он держал в руках розовый пушистый цветок и, поглаживая его большим пальцем, рассказал нам, что в Марселе есть дерево, рядом с домом его детства, у которого похожие цветки, и они, увядая, становятся липкими, как мех.
— Ты скоро поедешь домой? — спросила я.
— Не знаю. — Он моргнул несколько раз, как будто это могло помочь ему увидеть будущее. — Я обещал остаться и сражаться, если поправлюсь. Но мне кажется, я больше не верю в войны. Они лишь плодят призраков, но ничего не решают.
— Извини, — ответила я, потому что не знала, что еще сказать, а затем похвалила красоту его мимозы, ведь больше здесь нечего было хвалить. — Надеюсь, ты вернешься домой к своему дереву, к своей семье.
Спустя несколько минут мы с Джинни уже стояли на улице под холодным, ярким апрельским солнцем. Мысли все еще путались, но Джинни казалась отстраненной и хладнокровной. Увидев то же, что и я, она будто бы сумела немедленно от этого отстраниться, как от ночного кошмара. У меня так пока не получалось, и не знаю, получится ли вообще когда-нибудь. Я хотела спросить, сколько времени ей понадобилось, чтобы нарастить такую толстую кожу, и попросить рассказать, что она делает, если дурным мыслям все же удается проникнуть под нее. Но мы пока еще не были настолько близкими подругами.
Мы попрощались, и она быстрым шагом ушла по своим делам, может быть, на тайную встречу, а может, писать историю о сегодняшнем дне. Но это точно было что-то важное.
Я тоже хотела быть полезной в этой войне, но так и не придумала как. Я приехала, чтобы писать, но журналисты
Ближе к вечеру я сидела в номере, погруженная в свои мысли, томик «Песен невинности и опыта» Блейка лежал у меня на коленях, а холодный чай ждал на столике рядом. В какой-то момент глаза стали слипаться. Когда я проснулась, было уже за полночь. Вся комната погрузилась в кромешную тьму, а за дверью в коридоре послышались робкие шаги. Я услышала стук. Затем шепот:
— Геллхорн, ты не спишь?
Я напряглась.
— Геллхорн, это я. Открой. Нам надо поговорить.
Я боялась издать хоть малейший звук, закрыла глаза, прислушиваясь.
— Марти, — прошипел голос.
Через несколько мучительных мгновений я услышала удаляющиеся шаги Эрнеста и только тогда осмелилась выдохнуть. Перекатившись к стене, я прикоснулась к ней рукой, ощущая, как внутри бежит по трубам вода, словно кровь по венам.
Иногда мне казалось, что так я могу проникнуть в любые номера: в некоторых люди спят, свернувшись калачиком, или листают страницы журналов, в других пьют в темноте и одиночестве. Отель представлялся мне чем-то вроде пчелиных сот, где все мы были связаны друг с другом. Самым удивительным в этой поездке было то, что я, пожалуй, впервые встретила близких мне по духу людей. Я стала частью чего-то значимого.
К тому же все вокруг осознавали, насколько великой была эта революция, пожалуй, самым важным моментом в истории для моего поколения. И я была частью происходящего. Это просто невероятно! Нельзя позволить испортить все, особенно сейчас, когда я уже так близка к разгадке, к осознанию того, что для меня важно, чего я хочу от жизни, кем на самом деле являюсь.
Испания дала мне шанс обрести работу и голос. Броситься в чьи-нибудь объятия сейчас было бы серьезной ошибкой, в объятия к Эрнесту — тем более. Я не могла потерять нашу дружбу и взаимопонимание. Только не в этот раз. И дело не в сексе. Сложно было представить себе отношения с таким мужчиной. Он был звездой. Стоило ему заговорить, как все замолкали. Его нацарапанные депеши, кажущиеся невразумительными на первый взгляд, приносили по пятьсот долларов каждая. У меня было пятьдесят долларов на счету, и я понятия не имела, хватит ли у меня таланта заработать еще.
Я снова перевернулась на спину и уставилась в потолок, в мерцающую темноту. Эрнест, наверное, уже дошел до своего номера и, сидя на краю кровати, снимал ботинки. Возможно, потянулся за фляжкой, сбитый с толку или просто уставший, готовый покончить с женщинами и неприятностями, которые они доставляли.
Я не хотела превращаться в проблему. Факт оставался фактом: Эрнест мог затмить меня, даже не стараясь, он светил ярче, чем любое солнце. Он слишком знаменит, слишком талантлив и слишком уверен в своих действиях. К тому же он слишком женат, слишком погружен в жизнь, которую построил в Ки-Уэсте. Этот человек был слишком энергичным, слишком ослепительным.