Любовь и пепел
Шрифт:
— Может быть, но я не хочу поддаваться чувствам, не хочу, чтобы между нами что-нибудь изменилось. Ты слишком много для меня значишь.
— Уже что-то.
— Это очень важно для меня. Я могу быть тебе очень хорошим другом, если ты мне позволишь.
— Если бы я не знал тебя, то решил бы, что ты меня бросаешь. — Его тон стал язвительным. — Такого уже давно не случалось, но кажется, я все еще помню это чувство.
— Прекрати. Это не то, чего я хочу. Ты меня вообще слушаешь?
— Слушаю. — Его взгляд был спокойным и внимательным. — Ноу меня полно друзей.
Прежде чем я успела ответить, Мэттьюс протиснулся сквозь толпу и сел рядом с нами. Он принес три больших, до краев наполненных стакана джина и перевел взгляд с
— Я не помешал?
— Не говори глупостей, — сказала я, чувствуя, как колотится мое сердце. — Давайте уже выпьем.
Глава 16
Поздно ночью Эрнест переходит через мрачную реку Мансанарес и быстрым шагом огибает южный угол Парка дель Оэсте. Здесь опасно. Особенно ночью, когда происходит большая часть обстрелов. Иногда падают бомбы, и огромные, неповоротливые «юнкерсы» или «хейнкели» пролетают мимо, издавая звуки, похожие на приближение смерти, и заставляя дрожать колени.
Вдоль реки раскинулся парк, черный, как ночь, если не считать нескольких костров, которые люди разожгли, чтобы согреться. Тысячи беженцев со своими детьми, овцами и ослами разбили лагерь и сейчас сидят группками вокруг потрескивающей красной золы. С тех пор как началась осада, прошло уже несколько месяцев. Теперь им остается только греться у костерков и ждать, когда закончится черная полоса. Если закончится.
Война продолжается уже не первый месяц, дольше, чем кто-либо мог предположить, и не собирается заканчиваться. За его спиной, с холма Гарабитас, оттуда, где проходит линия фронта, все еще поднимаются столбы дыма. Атака длилась всего десять или пятнадцать минут, но и этого оказалось достаточно. В окопе шальные пули пролетали над головой, словно майские жуки. Чтобы успокоиться, он закрыл глаза и попытался по звуку определить тип оружия, из которого стреляли. Подумал о Марти и понял, что попал в настоящую передрягу и никто не сможет помочь ему выбраться из нее.
Он не собирался влюбляться в нее, но какое это теперь имело значение? В тот день, когда она появилась в Ки-Уэсте, он только что дочитал почту и, как обычно, собирался насладиться дайкири, но тут дверь распахнулась, в бар хлынул солнечный свет — и вошла она.
Позже Эрнест повторял шутку друзьям о том, что у нее «ноги от ушей». Но на самом деле он восхищался ее волосами цвета пшеничного поля и сияющей кожей, напоминающей блики летнего солнца.
Она была красивой девушкой, Эрнест сразу это заметил, но в баре родного города, посреди привычной жизни, думал, что ему ничего не грозит, что он в полной безопасности. Со временем он обрел стабильность и очень ценил свою привычную жизнь, понимая, как много она для него значит. У него были друзья, на которых он мог положиться и на которых не мог, и он учился понимать разницу между ними. И вообще, что действительно имело значение, так это его работа. Были книги, которые он написал, и истории, которые ему очень нравились, даже если другие не всегда понимали их ценность. После книги «Зеленые холмы Африки» критики набросились на него, жаждая крови. Но они не могли добраться до того, что было внутри него: до историй и книг, которые ждали, когда он будет готов за них взяться.
Ему казалось, что все под контролем. Он бы выпил второй дайкири, прочитал почту или газету, а затем пошел бы домой к жене и детям. Даже несмотря на то что Марта излучала особенный свет, она не угрожала его размеренной жизни. Разговаривая с ней, он позволял себе замечать все: и длину ее ног, и то, как черная ткань платья облегает ее тело, и то, что ее глаза были словно всех цветов одновременно, так что приходилось смотреть на них снова и снова, чтобы уловить,
Ее мать тоже была красивой женщиной. Она ему сразу понравилась. Они понравились ему все, даже брат. Эрнест чувствовал себя с ними легко и непринужденно. Только после своего ухода он понял, что все еще думает о девушке. Она следовала за ним домой, мягко вспыхивая в его памяти, как симфония, услышанная только лишь раз. Она все еще была там, когда он закрыл за собой дверь на Уайтхед-стрит и снял ботинки, чтобы почувствовать прохладу кафеля. Затем пришла Файф [6] и сказала, что его ждет ужин, если он голоден. Она была из тех женщин, которые подмечают все. Она склонила голову набок, как ворон, и спросила, где он был и почему опоздал, и Эрнест сразу понял, что должен солгать и что это не последняя ложь жене об этой блондинке.
6
Так сокращенно Хемингуэй называл свою жену Паулину Пфайфер. — Примеч. пер.
Сейчас, на краю парка, он останавливается и оборачивается. Смотрит назад на закругленный холм, лежащий в тени. Он знает, что завтра услышит о количестве жертв с обеих сторон: сухие цифры помогают не думать об умерших людях. Хотя на самом деле не помогают, во всяком случае ему. Для него гораздо эффективнее алкоголь. Эрнест пойдет в «Чикоте», встретит там ее, и ему на время станет лучше.
Все, что он способен видеть теперь, это то, что находится прямо перед ним, и она — часть этого. Похоже, оказавшись на войне, на самом острие ножа, он изменился. Но какова бы ни была причина, она преодолела все защитные барьеры, которые он выстроил.
И теперь он не может не думать о ней, не может не быть ближе, независимо от того, чем это обернется.
В жизни ты либо делаешь то, что хочешь, либо то, что должен. Ты тот, кем себя считаешь, или тот, кем становишься в такую ночь, как эта, в Мадриде, когда пробираешься сквозь темный хаос улицы туда, куда следует идти.
Глава 17
Прошло всего три недели, но казалось, что я в Мадриде уже много лет. И мне совсем не хотелось оттуда уезжать. Я никогда не испытывала такого напряжения. Никогда. Это было все равно что жить с постоянно замирающим сердцем. Когда немецкие батареи на холме Гарабитас начали непрерывно обстреливать город, жизнь стала еще более острой и более ценной для каждого из нас. Днем залпы раздавались короткими очередями — шестьдесят или сто снарядов за десять минут, которые мы пережидали в дверных проемах, кафе или в ванных комнатах наших отелей. Позже, в «Гран-Виа», или в «Чикоте», или в номере Делмера, мы спорили о количестве выпущенных снарядов, о том, сколько людей погибло и были ли сегодня сражения где-нибудь еще. Всей компанией обсуждали, что случилось потом и что может случиться завтра. Было нечто успокаивающее в том, чтобы обдумывать все снова и снова. Это был один общий язык, и мы все говорили на нем.
Очень быстро я научилась различать звуки выстрелов, пробегать сквозь фонтаны разбитого стекла и дышать воздухом, загустевшим от дыма лиддита и пыли. Мой испанский стал лучше: я уже могла поговорить с женщинами, стоящими часами в очередях за едой, и с детьми, бегущими в школу, любую, готовую их сегодня учить. Чтобы попасть туда, им приходилось идти мимо пятен человеческой крови. Иногда они останавливались, чтобы выкопать гильзы и позже обменяться ими друг с другом так же, как дети в Сент-Луисе обмениваются камешками или бейсбольными карточками.