Любовь и смерть Геночки Сайнова
Шрифт:
Выходило, что постоянной девушки не было у меня.
Встречался с ними месяц – другой, а как начинали привыкать друг к дружке – я убегал. Я вообще то кот по годовому гороскопу. Так что вел я себя всегда как кот – эскейпист. Кота ведь, если ему что-то не нравится, никакому хозяину не удержать на месте. Уйдет кот искать себе чего то более мягкого и теплого.
Многие девчонки хотели иметь меня насовсем.
Но ни у кого не получалось.
Не выходило.
И вот однажды, пошел я в филармонию.
Пошел вместо мамы, чтобы абонемент
Мама слезно просила, а я ей отказать никак не мог, хоть и относился к симфонической музыке более чем пренебрежительно. Но только до той поры так относился, покуда не увидал в оркестре одну девушку. Скрипачку. Она на третьем стуле позади первой скрипки сидела.
Я ее как увидал со своего пятого ряда, так и забыл сразу обо всем.
Ни одного концерта потом у этого оркестра не пропустил.
У мамы ее абонемент отобрал и еще себе других накупил…
Ходил в филармонию, как на работу.
Девушку эту караулил у дверей после каждого концерта. Но не решался подойти. Она то с подружками, то с каким то серьезным, который ее на машине увозил…
Наконец, решился я, да и вышла она почти что одна – с подружкой какой то неважнецкой. Я за ними – в метро. Догнал. Извинился, смутился, попытался что-то сказать…
Я ее проводил до ее дома на Чайковского…
Я до сих пор помню тот мой восторг, когда она дала мне свой телефонный номер.
Я думал тогда, что все ангелы с небес улыбаются мне…
Я шел домой и пел.
Да, да – пел!
Мы встретились с ней три раза.
На третье свидание наше я ее поцеловал.
Поцеловал и понял, что умираю.
И я умер.
Потому что на наше четвертое свидание она рассказала мне о Вадиме Юрьевиче.
Вадим Юрьевич был женат.
Вера была нужна ему как удобная, на все и всегда готовая женщина, которая никогда ничего не требует… Он погубил ее.
Веру.
Мою Веру.
Я влюбился раз и навсегда.
А она уже не могла никого полюбить кроме Вадима Юрьевича.
Она рассказывала мне.
Она мучила меня своими рассказами.
Она садистически понимала, что изводит меня. Но рассказывала.
Рассказывала потому, что сама изводилась одиночеством и горем безысходности, когда Вадим Юрьевич уезжал в отпуск со своей благоверной…
Потому во мне она находила объект мести, причем добровольно подставлявший себя под ее плетку. Плетку ее слов. Жестких жестоких слов о ее любви к Вадиму Юрьевичу.
Если бы вы знали, сколько горестных полных боли минут и часов пережил я, выслушивая ее рассказы об их с Вадимом Юрьевичем встречах.
Когда она голая играла ему на скрипке и танцевала на столе для него – экий изощреннейший однако стриптиз, господа! И представьте мою горечь в горле, когда она мне это рассказывала…
Мы сидели с ней в ее комнатке в коммуналке на Чайковского, сидели далеко за полночь, не зажигая света, и она рассказывала, как Вадим Юрьевич унижал ее, как он обижал… Как однажды повез ее в Сочи и там бросил без денег в неоплаченном номере гостиницы… Как ее потом посадили в милицию в камеру с уголовницами, пока ее мама телеграфом не прислала денег… А Вадима Юрьевича тогда срочно в Москву в министерство вызвали, а о ней, о Вере он и не подумал… И она простила ему. И более того, и другое простила. И даже то, как он однажды подложил ее своему начальнику… Сперва напоил ее до бесчувствия у себя на даче, а потом подложил…
И все это она мне рассказывала, рассказывала. Как безумно любила его.
И я тогда понял, что настоящая психически здоровая красивая умом и телом женщина – может полюбить только один раз… И я понял, что мне не повезло. Что этот один раз моя Вера растратила не на меня. А на Вадима Юрьевича.
Я хотел убить его.
Но она сказала, что если он умрет, она тут же ляжет с ним в гроб, чтобы и ее закопали вместе с ним.
В ту ночь.
Под самое утро у нас была близость.
У нее это вышло от отчаяния, как часть процедуры катарсиса – она выговорилась и ей надо было испытать оргазм, согреться… Согреться и испытать оргазм, так она мне сказала. Так объяснила.
А у меня это тоже было от отчаяния.
От отчаяния, что она не моя.
Она страстно овладела мной.
Без прелюдии, без подготовки, без поцелуев…
Она набросилась на меня, как безумная.
Она кричала.
Она кричала, и мне было страшно, потому что она бредила наяву.
Она кричала, – Вадим, Вадим, милый, родной Вадим, трахни, трахни меня сильнее, я твоя шлюха, трахни меня, Вадим. Вадим, родненький, сильнее! Сильнее!
Я потом не помню как убежал.
Я не мог там оставаться.
Я понял, что никогда, никогда мне больше не светило заполучить ее – мою Веру в свои объятия…
И больше я не видел ее.
Но это не значит, что я забыл ее.
Потом три года прошло, четыре, пять лет…
А я всех женщин сравнивал с ней, примерял к ней, и сами понимаете, в чью пользу всегда были эти сравнения…
Больше я ее никогда не видел, хоть и знаю, что живет она в Купчино вместе с дочерью, которую зовут Инна. И дочка эта у нее родилась через семь месяцев после нашей с Верой близости… Грешен – по милицейской базе данных я это подсмотрел и прописку, и адрес и даты рождения… Так что, моей дочерью она может быть. Моей дочерью…
Но в тоже время и не моей, потому как кричала она в моих объятиях не мое имя, а Вадима Юрьевича. И значит, даже если и мое семя тогда пролилось в нее, не я отец, а он – Вадим Юрьевич…
Леша закончил рассказ.
Никто не спал.
Люда, закутавшись в плед, курила.
Оля или Таня уже не прыскала и не хихикала. Сидела, как мышка, зажав ладонь Снегирева между своими коленками.
Настя молча встала, подошла к Алексею и взяв его за уши, поцеловала в темечко.
– Теперь будет рассказывать мой муж Гена, – сказала она с однозначно повелевающей интонацией.