Любовь и смерть Ивана Чагина
Шрифт:
Пожарская отказалсь от приглашения. Продолжала работать, как заведённая.
В понедельник утром Пришёл на работу рано. Хотел проявить фотопластинки, но Пожарская сказала, что нужно срочно сдать материал о броневике, который он пригнал в город две недели назад. Фотокарточка получилась контрастно и клише вытравили на этот раз неплохо. По крайней мере, оттиск получился что надо. Иван положил перед собой фотокарточку и задумался. Что-то не так был в большой комнате. А что он не мог понять. Обрезая края старых обоев, вдруг понял, что в приёмной пахнет дорогими папиросами. Редактор курит махорку. Раньше его здесь побывали посетители. Но когда. Он пришёл рано. Значит, кто-то тут курил вчера. С детства помнит это медвяный аромат папирос Дора. Но вчера они, сфотографировались при вспышках магния, недолго пили морковный чай, придя с работы на железной дороге. Ушли вместе. Редакцию закрывал, как обычно, Редкин. У сторожа свой ключ. Он им встретился. Кто бы мог вчера курить в помещении редакции газеты? Сторож страдает лёгкими. Табаком не балуется давно.
Ивана увлекла работа. Он оторвался от заметки, когда начала стрекотать печатная машинка под пальцами Негодяевой Ирины. Она раздражала его своим стуком, не давая сосредоточиться. Её звук можно было сравнить с тем, как падают мелкие дробинки в пустую консервную банку. Иван принялся править заметку, вычёркивая и вставляя слова. Как бы написала Екатерина Дмитриевна? Чтобы она изменила? Редкин иногда заменяет военные термины, то Пожарская не просит его объяснить что означают такие слова, как диспозиция, рокада. Они ей понятны. «Катя была на фронте, — решил Чагин. — Много читала, знает, эрудирована. Но нельзя всё знать. В войну люди поневоле понимают значение многих слов и терминов, так как слышат их постоянно, читают в газетах».
— Здравствуйте, — обратилась Пожарская к Негодяевой, принялась развязывать большую шаль. — Метёт сегодня опять. Давайте Чагин материал. Вижу вы его безжалостно кромсаете. Это хорошо, что критическое отношение быстро возникло у вас. Но не переусердствуйте. С водицей можно и дитятю выплеснуть. — Екатерина Дмитриевна, на минуту бросила руки на обогреватель печи, протёрла платочком стёкла очков, стремительно подошла к столу Чагина, стоявшего слева у двери в кабинет редактора. Иван поднял голову, подавая обойные листы. Пожарская с наигранной весёлостью смотрела через очки на Ивана, будто хотела предложить поход в кондитерскую «Дафнис и Хлоя» мадам Броневицкой.
Из кабинета редактора неожиданно почти что вымаршировали двое в длинных волчьих дохах. Ивану бросилось в глаза то, как мужчины держат головы, как идут, прижимая левую руку к тому месту, где должна быть парадная сабля. «Арестовать, — мелькнула мысль. Вызвать конвой. Не по мужичьи осанисты, подтянуты, свежи. Что им вменить? В чём обвинить незнакомцев?» Вдруг Пожарская весело сказала:
— Не забудьте привезти красной краски. Хочется сделать отличный номер к Дню солидарности трудящихся.
— Обязательно привезём. — галантно кивнул головой тот, что был пониже первого.
«Офицеры. Выправка. Достань свой именной пистолет и арестуй врагов. Что ты медлишь? Они уходят…» Неожиданно для себя Иван вдруг громко скомандовал:
— Кругом! — снял браунинг с предохранителя. Мужчины замерли. Пожарская вдруг заговорила быстро, давясь смехом, но с некоторой взволнованностью:
— Знакомьтесь, — наш Ванечка. Воевал. Был командиром роты, награждён орденом, но его контузило на польском фронте и ранило… Он бдительный у нас. У него наградной браунинг от комдива Кутякова. А «Парабеллум» он не носит на работу. Тяжёлый очень. Калибр солидный. Два с половиной фунта весит. — Екатерина Дмитриевна вдруг заговорила с какой-то шутливой интонацией, будто собирается кого-то рассмешить. — Иван Филиппович, это комиссары из губотдела по вопросам прессы. Они поедут в Николаевский уезд, а потом в Самару. Завезут фотокарточки и газеты на выставку.
— Вот мандаты, — сказал уныло высокий, изображая на лице тоскливое недоумение. — Проверьте, Иван. Мы осенью приезжали. Неужели забыл так быстро? Контузия — не сразу проходит. Мы зайдём к Гребневу…
— Правильно делаете. Документы обязательно проверяйте у посетителей. Вполне могут приносить заметки и враги нашей советской власти, — иронизировал тот, что был пониже.
Иван смотрел на белые холёные руки, ногти были аккуратно острижены, нет чёрных окаёмок, заусениц, шрамов; напряжённо понимал, что мандаты могут быть и настоящими. Невозможно понять — кем были год назад эти люди-господа, чем занимались, какие выполняли работы. «Похоже, они и не воевали, не стреляли, а сидели где-то в штабе и переписывали приказы и диспозиции. Но чей это был штаб?» — задал он себе вопрос и не смог ответить. Когда посетители вышли, записал спешно номера и фамилии народных комиссаров. Это заметила Екатерина Дмитриевна. Огорчённо поджала губки, села за свой стол, разбирая заметки для будущего номера.
«Я никогда не говорил ей о своём оружии. — размышлял с некоторой обидой Иван. — Откуда узнала? Даже известно сколько весит «Парабеллум». Не ошиблась. Килограмм без деревянной кобуры-приклада для прицельной стрельбы. Странно всё это. Довольно странно. Надо пойти к Гребневу и доложить. Пусть проверит, есть в губотделе Свищёв и Гельм. Почему они не собрали коллектив, не провели собрание, не рассказали о делах и проблемах в Самаре, о задачах партии. Обычно представители, уполномоченные, бывая в редакции, так делали. Эти говорили только с Редкиным. Говорили очень тихо. Им было, что скрывать? Обычно Чагин слышит о чем идёт речь в кабинете. Не подслушивает, но слышит».
…Он их никогда не видел раньше. Фамилии изменили, взяли другие, но вполне вероятно работают в губисполкоме. Уверены в себе, в своих документах. Гребнев прав, сказав, что старую гвардию отодвинут в сторону. Она безграмотна, не может руководить, как следует, чтобы строить новое общество, как указывает десятый съезд партии. Старики сделали своё дело. Теперь они не нужны, так как не понимают нового направления, считая его неверным. Военный коммунизм окончен. Нужно восстанавливать промышленность. Появилась частная торговля. Разрешено брать батраков. Гребнев считает, что это отступление от главных идей революции. И не только Гребнев против НЭПа. Большинство воевавших красноармейцев, не соглашаются с партийной линией съезда. На собрании, когда обсуждали решение ЦК ВКП(б) об отмене военного коммунизма и начале новой экономической политики, коммунисты не были готовы к этому и были против Замена продразвёрстки продналогом радовала крестьян, а вот развитие частной торговли и частных мастерских по производству мебели, посуды, и прочей ерунды встретили, что называется, в штыки. Появились извозчики, строительные артели. Заработали булочные и кондитерские. Кинотеатр вновь осветился рекламой. В газете много объявлении об открытии музыкальных и танцевальных классов, о работе частных парикмахерских и медицинских кабинетов, о продаже колбас, балыков, вин, о разных видах услуг, которые раньше преследовались законом. Сегодня требуются специалисты грамотные и разбирающиеся в новой экономической политике. На старых заслугах далеко не уедешь. Одно дело шашкой махать, а другое — восстановить токарный цех в депо.
Иван видел, как бьют себя в грудь бывшие военачальники, как рассказывают, как они сражались с контрой, как проливали кровь. Теперь это стало забываться, отходя на второй план. У Гребнева хватает ума не хвастаться своими подвигами, хотя заведующие отделами исполкома, выступая трибун, обязательно рассказывают, как они громили Колчака, как освобождали города и сёла. Из зала доносятся ехидные хлопки и возгласы: «Не ты один воевал! Мы тут не на печке сидели! Говори, когда цены на хлеб перестанут поднимать спекулянты?! Почему перестали молоко привозить?»
10
До конца рабочего дня оставалось немного времени. Иван писал очерк о печнике, который строил экономичные печи во дворцах Петербурга. За это его наградили медалью «За усердие». Изучали его кладку учёные люди, пытались понять за счёт чего выходит экономия дров. Хитроглазый дедок нарисовал Ивану схему, говоря, что каждый печник может класть такие печи…
Вошёл Гребнев. Стуча протезом, прошёл к редактору, поздоровавшись с сидевшим Иваном и Пожарской. Ирина убежала домой, к ней приехала мать из деревни. Иван посмотрел на стенные часы. Истопник начал носить дрова, а уборщица запалила большую керосиновую лампу над столом Пожарской, взялась аккуратно чистить стёкла других ламп кусками ветоши. Пожарская села за машинку, сняв брезентовый чехол. Вставила новую ленту и начала печатать.