Любовь и смерть Ивана Чагина
Шрифт:
— Сегодня газету подпишите рано. Вторую полосу после правки прочитал. Вам, Иван Филиппович, нужно будет только подписать. Без вас носили Гребневу. Раньше доверяли мне. Пришёл циркуляр из Самары, чтоб полосы и развороты подписывали только члены ВКП(б). А так как я вне партии, а Екатерину Дмитриевну зачислили в число сочувствующих, то подписывать будете вы. Не забыли?
Накануне Иван познакомился со странным циркуляром. В связи с этим, он теперь числился ответственным редактором, Пожарская — выпускающим, а Редкин — главным редактором. Ивану предстояло понять материалы, выверив все интонации, разобравшись в намёках — нет ли скрытых призывов к свержению власти, не падает ли тень на местные органы, не искажается ли курс партийных работников. Было запрещено местным газетам критиковать собственную уездную власть. Это разрешалось только губернским и окружным газетам. …Достаточно запятую поставить не там, смысл изменится, враги будут трактовать опечатку в свою пользу, смакуя безграмотность работников печатного органа. Чагину предстояло прочесть все начальные буквы заголовков, убедиться, что в них нет ни шарад, ни ребусов. Как пример, приводились шифровки, для которых использовали враги первые и последние буквы предложений.
— Шрифт опять рассыпали. Забыл молодой печатник заключить форму. Рано не получится… — сказала скорбно Екатерина.
— Когда успели? — удивился редактор, морща нос. — Только вот правку относил. Плохой я редактор. Саботируют…
— Хороший. Простая случайность.
— Нужно Ивана ставить. Он арестует вредителя. Вызовет конвой. Устал я от этих хлопот. Даже керосину настоящего не смог достать. Смесь какая-то.
— Рано мне. — сказал Чагин. — Керосин везде такой. Подсыплем немного соли, чтобы не взрывался.
— Ничего не рано. В самый раз. Свою партячейку откроем. Вы мне дадите рекомендацию в партию?
Иван взглянул в Катенькины глаза и задохнулся от счастливого сияния. Пожарская смотрела так доверчиво и обнадёживающе, что Чагин тотчас сказал:
— Конечно. Почему думаете, что не дам? Дам.
— Напишу рапорт Гребневу. Пусть переводит в репортёры. Иван и дров наготовил на всю зиму нам и в редакцию привёз. Говорю, что нужно штат увеличивать, а он отмахивается. Наборщик нужен. Воззвания набираем, а газета стоит. Молодые должны руководить новой печатью.
— Вы самый лучший редактор. Вы — добрый и вы понимающий.
— За неделю не набрали четырёх полос, хотя материалу Монблан и маленькая тележка. Эти наши дежурства — нонсенс, голубушка. Не родился я диктатором. Не дано…
— Иван Филиппович, поддержите меня. — Екатерина облизала тонким кошачьим язычком крохотные губки, повернула голову к Чагину, шагнув к нему.
— Вечеринки можно сократить. Наборщику тяжело. Пальцы примерзают к литерам. Краску нужно постоянно греть. Здание старое, вот и промерзает. Цех перегородим. Он большой. Требуется много дров. …Привезу ещё.
— Видите, Екатерина, правильно думает Иван Филиппович. Мне в голову не приходило, что можно втащить машину в комнату поменьше. Ивана будем ставить к рулю. Ивана. Завтра пойду к секретарю. — Редкин говорил озабоченно, с некоторой неуверенностью. После обеда занимались разборкой шрифта. В пять часов, редактор сославшись на неотложные дела, начал мыть руки в керосине, чтобы смыть чёрную краску. Утиноносый печатник Никифор, старательно намотав на шею длинный коричневый шарф, потопал за помощью. Вскоре пришли закутанные в просторные клетчатые шали две пожилых женщины, когда-то работавшие в типографии. Они быстро разобрали по кассам пробельный материал, шрифты и, взяв верстатки, принялись по оттискам полос набирать тексты заметок. По привычке ставили твёрдый знак и «ять», но правили потом набор быстро и без ошибок. Иван удивлялся, следя за узловатыми пальцами, похожими на обрубки ивовых сучьев, и не понимал, как полуслепые работницы преклоннного возраста безошибочно берут нужные литеры и ставят на место.
Редкин озабоченно ушёл в десятом часу, когда началась вёрстка полос. Чагин и Пожарская, чтобы не терять времени, вычитывали оттиски материалов, перейдя в кабинет редактора, где жутко воняло самосадом. Газета выходила четырёхполосной, но уменьшенного формата. Поэтому отпала у Гребнева проблема с добычей бумаги большой площади. Газету стали получать в деревнях два раза в неделю.
Пожарская громко читала. Иван следил по тексту оригинала. Иногда постукивал американскими высокими ботинками. Большая керосиновая лампа не только светила, но и грела. Екатерина подняла голову. Иван в ту секунду ласково оглаживал её лицо заботливыми глазами.
— Пропустим ошибку, получим нахлобучку от нашего редактора. Что вы там нашли интересного?
— Вы красивая. — тихо проговорил Иван, удивляясь своей бестактности. Очень красивая. Как египтянка.
— Это показалось. Ночью все кошки серые, а египтянки — жёлтые. Я — смуглая. Прабабушка была цыганского роду. Ты пошутил? Можно посмеяться? Долго думали, как подшутить над беззащитной дамой?
— Не говорите так. Вы самая красивая…
— Самая тощая, — её большие раскосые глаза пускали изумительные искры, от которых Ивану стало волнительно и сладко. «Продолжай. Говори. Хочу слышать твой голос, — умоляли горящие глаза Екатерины Дмитриевны. — Разве вам трудно сказать, что я египтянка?»
— Вы мне давно понравились. Ваш голос, ваши руки сводят меня с ума. Не могу дождаться утра, чтобы лететь на работу, чтобы увидеть ваши удивительные губы. Мне снится разрез ваших сказочных глаз. Никогда не видел подобных глаз. Они очаровывают меня. …Разве что на иконах. Иногда я прохаживаюсь по вашей улице, в надежде встретить вас и поздороваться. Я — счастлив, когда вижу ваш силуэт в зашторенном окне.
— Вы опять подсматриваете? Пора бы подрасти… Мне приятно слышать ваши слова. Иногда мне говорили комплименты насчёт глаз, но… Почему вы так не пишите? Должна вам сказать, что с того времени много утекло воды. У меня был муж, была семья. Ты такой молодой и симпатичный; ещё встретишь свою египтянку. Я — старше на три года. Это целая вечность. Пропасть…
— Мне кажеться, что я живу сто лет. За годы войны довелось увидеть столько всего, что и не рассказать.
— Согласна. Возраст измеряется не годами, а пережитыми событиями. Вы правы. — Пожарская что-то правила в тексте карандашом. Они скучно молчали.
— Отнесу правку. Посмотрю, как верстают, — сказал Иван, гладя обогреватель печи. Он не видел, как Екатерина прикрыла бумагу концом шали, на которой расплывались два тёмных пятна.
В печатном зале стояли остовы больших машин. Часть полов была вырвана. В ямке чадил костерок. Печатник и красноармеец, охранявший типографию и редакцию, ели картофель, макая в грязную соль. Медный котелок парил.
— Ваня, дёрни. — предложил Никифор, подавая деревянный стаканчик с остатками росписи. — Колотун сегодня. Рождество Христово пришло. Начнём первый поворт печатать. Краску греем.
Иван взял стаканчик, понюхал. Понял, что стакан — это нижняя часть деревянной куклы-матрёшки. «Сколько же в неё входит игрушек? — машинально подумал.
— Будем живы, — произнёс Чагин, ощущая свёкольный холодный самогон.
— Картохи бери. Горячи. Угости хлопотуху нашу.
Цех показался Ивану светлей, а люди ближе и надёжней. Молодой красноармеец с подоткнутыми под ремень полами шнели порывался что-то спросить у Чагина, рассматривавшего его карабин.