Любовь и смерть Ивана Чагина
Шрифт:
— Сходство есть, но это не он. У того пальца не хватало на левой руке. — соврал Иван. — А у этого вроде все на местах. — мужчина кашлянул с хрипом в горле.
— Отпустить! Хватают всех подряд. Признания выколачивают. Тут любой признается, что он Архангел Гавриил. — говорил Гребнев зло. — Работнички подобрались у меня. Других нет, Ваня.
Печатную машинку Чагин освоил. Печатать стал быстро и аккуратно. Гребнев доволен, но домой не отпускал. Заканчивался март. Иван побелил свой кабинет, расставил колченогие стулья. Начал их ремонтировать.
— Других нет на складах? — удивился, входя как-то вечером, Гребнев.
— Наша работа не кабинетная. Надо по сёлам помотаться. Организовать школы, пункты ливидации неграмотности, библиотеки. Книг не дают на складах. Говорят, искурили. По домам растащили.
— Описи возьми. У кого и что реквизировали. У твоего отца была большая библиотека. Куда всё дели? Завтра у меня они попляшут Комаринского, — ворчал секретарь. — Домой поздно. Ужинал? Утром заберёшь оружие и… в баню. В понедельник поедем ликвидировать безграмотность с тобой.
Почти месяц Иван был под арестом. Гребнев притворно вздыхал, возвращая лично блокноты и браунинг с серебряной пластинкой.
— Вот и повесть написалась. Где бы ты времени столько взял свободного. Почитать дашь? …А ты, братец соврал тогда. …На опознании. Мужик был тот. Пожалел ты его племянницу. Она при аресте была убита. Лошадей травили в сельхозартелях. Торговали отравленным овсом. Диверсантка твоя Агрофена Вербицкая. Вредительница оказалась. Ты не знал, а значит вины на тебе нет. Жениться хотел? Тут бы и вместе загремели…
Иван вышел на улицу. Голова у него начала слегка кружиться. Не могла Груша этого сделать. Это чьи-то козни. Ведь посадили его. А могли пришить дело и расстрелять. На улице он бывал, но очень мало времени. Задумался. Как же рассказ оказался у Гребнева. Редкин нештатный сотрудник следственного отдела или чека? Так-то. Донос на него тоже написал он. Катя не стала бы. Лёгкое весеннее дыхание ощущалось в воздухе. Сугробы поникли, оголилсь южные склоны крыш. На чёрной дороге трещали безумно воробьи. Иван не радовался свободе и свету. Гребнев не стал бы врать. Чагин спешил знакомой улицей. Он несколько раз пытался позвонить Катеньке, но его не соединяли. Приказ Гребнева. Он это понял.
Ивана догнала кошева секретаря.
— Ванёк, садись. Довезу. Сам приказал, — белобородый дядька Влас осадил пару сытых рысаков. Иван, собиравшийся зайти в редакцию, был вынужден сесть в кошевку. — Продукты тебе. Паёк новый. Ты теперь комиссар. Поздравляю, Иван Филиппович, с назначением и утверждением. …В должности. Оберегайся. Банды шалят. Гребнев арестовал подпольную организацию…
В редакцию пошёл вечером. Представлял встречу с Катенькой., слова готовил радостные. Редактор правил полосу его карандашом. Посмотрел на него снисходительно и как-то брезгливо.
— Нет Пожарской. Расстреляли в Самаре. Мятеж готовила. Руководила подпольной организацией. Что ты удивляешься? Тебя повысили. Второй орден получишь. Ты в своём дурацком рассказе всё выложил. Гребнев хоть и серый, а догадался. Я обязан сигнализировать. Мой долг. Святая обязанность видеть скрытых врагов. А ты враг. Гребнев провёл обыски. Нашли склад оружия. Сделали засаду и переловили всех. Ты их видел. Они были в редакции. Многих людей загубил своим рассказом. …Отнёс я его. Что прикажешь делать. Сигнализировать надо. Может быть, ты с Гребневым меня проверяешь. Карандашом убил Катюшу.
— Сегодня первое апреля. Где она?
— В Самаре похоронена, комиссар народного образования. Что из того, что не сказал тебе. Она специально написала на тебя донос, чтобы тебя тоже не арестовали. Ты бы не отрёкся от неё. Живи. Я уезжаю. Терминология доканала меня ваша. Тут тебе письмецо от Катюши. На.
Иван вышел в коридор. У висячей лампы развернул записку. Узнал её почерк. Начал читать, впитывая в себя каждое слово:
«Милый мой, желанный, прости за донос. Ничего же не случилось. Вот ты и на свободе. Если бы нас арестовали вместе, ты бы не отрёкся от меня. Мне умирать не жалко. Помни меня, будь счастливым, как в ту «Ночь рождения».
Слёзы брызнули из глаз Чагина, побежали по небритым щекам. За окном метался весенний красный закат. Солнце напористо давило на оконные стёкла тугими закатными лучами. Бельгийский браунинг образца 1900 года, калибра 7,65 миллиметров, выпускающий двадцать пуль в минуту, осечек не давал. Иван увидел весёлый Нил, тростниковые лодки. Сфинкс приветствовал его, саркастической улыбкой.
Редкин выскочил в коридор, подобрал пистолет и записку, из приёмной начал звонить секретарю, собираясь доложить о самоубийстве комиссара.
— Что ты ему наплёл? — билась в истерике Пожарская. — Доносчик. Приревновал? Я тебе давно не нужна. На паёк польстился…
— Он мешал нам. Он раскрыл нас. Понимаешь, дура? …Просто пошутил. …Что я ему сказал? Ничего такого. Первое апреля…
— Ты сдал его Гребневу. Вместе разработали план. Полковник называешься. Расправился с ребёнком. Сволочь белая.
— Так было надо. Иначе пришлось бы тебя сдавать. …Ты и без него в партию вступила. Хватит выть, сучка. Привыкла на фронте с солдатнёй путаться. С пацаном любовь закрутила. …Что у нас на завтра? — ласково спросил Редкин, заглядывая в глаза Пожарской.
— Твой некролог. Доносчик. Хочешь вкусно кушать… Не получится. — Екатерина Дмитриевна откинула конец просторной клетчатой цыганской шали. Редактора бросило к стене. Тоскливо и кисло запахло горелым порохом.
— Глупо, Лида, — сказал полковник Бармин, дёргая ногами. Гремела печатная машина. Звук выстрела никто не услышал. Пожарская быстро вышла на высокое крыльцо. Посмотрела вдоль улицы, которая тонула во полумраке. Ей предстояло сначала выстрелить в окно, а потом ранить себя в плечо, чтобы покушение было правдоподобным.