Любовь и свобода
Шрифт:
Лимон опустил на землю патроны и оружие, выпрямился. Сказал: — Сейчас, — и, зачем-то махнув рукой, снова спустился в караулку.
Просто мертвец, сказал он себе. Просто мертвец.
Корнет сидел всё в той же позе, но теперь Лимону показалось, что из-под опущенных век он внимательно следит за каждым его движением — и ждёт. Лимон взял с пирамиды последний «гепард» и, держа его обеими руками за шейку приклада, потянулся стволом к рукам мертвеца. Если схватит, подумал он, я успею отпустить. Ему тут же представилось, что ремень захлёстывает его запястье — и ствол заходил ходуном. Дурак, сказал себе Лимон. Трус и дурак. Он зацепил мушкой обшлаг правого рукава, потянул к себе. Рука подалась медленно — как тяжёлая деревянная колода. Упала со стуком на пол. Лимон быстрым движением схватил записку и отскочил, тяжело дыша. Потом сунул её в карман, сжал зубы, взял с полки ещё одну коричневую коробку и только тогда попятился к выходу.
И налетел на Костыля. Просто чудо, что удалось не заорать.
— Ты что так долго? — спросил Костыль.
Лимон пожал плечами. Говорить он не мог.
— Что-нибудь ещё взять? — продолжал Костыль.
Лимон подбородком показал на коробку в своих руках.
— Что с тобой? — Костыль был настойчив.
— Но… га… — с трудом соврал Лимон.
— Понял, — сказал Костыль. — Иди сядь, мы сами всё притащим…
В записке было: «Ничего не смог. Ухожу. Ная, любимая, прости меня. Слава Отцам!»
Кстати, нога, про которую он почти забыл, сразу заболела — тяжёлой распирающей болью. Лимон снял ботинок и увидел, что носок промок кровью. Тогда он стянул и носок. Кровь проступала из-под ногтя среднего пальца. Ноготь большого был чёрный, весь палец вздулся.
— Ой-ё, — сказала Илли, заглянув сбоку. — Теперь ждать, пока слезет. У меня так было.
— У меня тоже, — сказал Лимон. — Только на руке. Вот, — он показал указательный палец с кривым ногтем. — И он не сам слез, мне его доктор сорвал. Только на ноге мы пока рвать не будем…
— Можно просверлить. Мне просверлили. Совсем не больно. И потом сразу же легче.
— Хорошо, — сказал Лимон. — Сразу, как вернёмся. У нас тут и бинта-то нет…
— Есть, — сказала Иллу.
И потянула из-под сиденья зелёную брезентовую сумку со знаком Чаши Мира.
Подошли Порох с Костылём.
— Поехали, а? — сказал Порох. Лицо у него было цвета теста.
— Две минуты, — сказала Илли. — А то Джедо скоро совсем ходить не сможет.
Она открыла сумку, достала пенал со шприцами, вынула иглу.
— Э-э… — сказал Лимон.
— Ты же ногти стрижёшь? И без наркоза?
— Понял, — сказал Лимон. — Просто почему-то страшно.
Он обхватил руками колено и изо всех сил замер.
Илли обмазала ему половину ступни йодом, потом взяла иглу двумя пальцами и стала аккуратно сверлить ноготь примерно посередине. Это был не больно, но очень противно. Потом из-под кончика иглы брызнула струйка тёмно-малиновой крови. Илли убрала иглу, смочила марлевую салфетку чем-то лиловым из бутылочки, разорвала пергаментную обёртку бинта и не очень быстро, но аккуратно прибинтовала салфетку к пальцам. Почти сразу же на бинте расплылось кровавое пятнышко.
— Легче? — спросила Илли.
Лимон потрогал ступню.
— Легче, — сказал он удивлённо.
— Вот теперь можно ехать, — сказала она.
Операция заняла минут пять. Эта маленькая задержка их спасла.
Первым идущие по шоссе машины заметил Костыль.
— О! — закричал он, показывая рукой. — Наши! Наши! Эй!!! — он сорвал с себя берет и замахал им. — Гони, Порох, гони, не успеем!..
Порох быстро взглянул на Лимона. А Лимон…
— Всё равно не успеем, — сказал он.
— У тебя ракетница! Пускай ракету! — бушевал наверху Костыль.
— Тормози, — сказал Лимон. — Илли, дай бинокль.
Он сам не знал, что его смутило. Ну, идут три грузовика из города…
Высокие борта. В городе и у пограничников были или с обычными бортами, или закрытые фургоны. А эти — как для перевозки сена…
Он приник к окулярам и долго не мог поймать машины в поле зрения. Слишком большое увеличение… Потом они появились — почти вплотную.
Первый и второй были по самый верх бортов завалены какими-то ящиками, коробками, тюками. В третьем сидели вооружённые люди. Человек семь. В штатском. Деревенские.
— Деревенские… — сказал он вслух. — Не понимаю.
— Да хоть кто! — возмущённо закричал Костыль.
— Лимон прав, — сказал Порох. — Что-то тут не так. Пусть проедут. Ну-ка, сядьте там за кабиной. И ты, командир — давай вниз.
И, подавая пример, сам улёгся на сиденье.
— Ну, вы вообще… — проворчал Костыль, но всё-таки лёг.
Лимон сполз по сиденью, упершись коленями в панель радиоприёмника — так, чтобы чужие машины кое-как виднелись поверх капота, но зато с той стороны их грузовичок будет казаться пустым. Прошло с полминуты; машины, кажется, миновали поворот к башне и теперь удалялись…
…с добычей, подумал Лимон. А это значит…
Нельзя сказать, что его застывший ужас стал сильнее. Нет. Но теперь Лимон не просто опасался, не просто догадывался, а почти знал наверняка: произошло самое страшное. И оставалось одно: не верить в это до самого конца.
Колонна уже скрылась за пологим склоном, а он всё не решался сказать Пороху: поехали. И сам Порох сидел какой-то пришибленный, вялый, безвольный, серый лицом…
— Что с тобой? — спросил Лимон.
— Плохо, — сказал Порох. — Тошнит… — он открыл свою дверь, свесился вниз и несколько раз тихонько вякнул. Потом снова сел, вытирая губы рукавом. — Но не рвёт. Да мы ведь и не ели, кажется, ничего?
— Поехали, — сказал Лимон. — Дома поедим.
— Думаешь?.. — как-то неуверенно спросил Порох, но мотор завёл и сразу тронулся — благо, под гору.
Дальше ехали молча. Совсем молча. Скоро показались высокие чернодревы, образующие густую тенистую аллею перед въездом в город. Эти деревья когда-то очень давно посадили купцы и солекопы — и для красоты, и против ветра: именно сюда зимой вырывался из ущелья Тиц ледяной тиц-конвестатль, названный так по имени горского бога злых зимних ветров; в старых книгах писали, что этот ветер за полчаса замораживал насмерть, превращая в ледяные фигуры, целые караваны — по-зимнему одетых людей и мохнатых горных буйволов. Впрочем, после войны настолько сильных и холодных ветров уже не было; не зря же долбили литиевыми — или кобальтовыми? — бомбами долину Зартак; так говорили старики.