Любовь и свобода
Шрифт:
— Наверное, свинья. Свинью сбило машиной.
— Откуда тут свиньи?
— Диких — полно, — сказал Порох. — Да, похоже на свинью. Зря я…
Днём спускаться по серпантину оказалось куда страшнее, чем карабкаться по нему же вверх ночью. Лимон как-то привык считать, что высоты не особенно и боится — во всяком случае, страх этот был совершенно подконтрольный, и вообще не страх даже, а разумные опасения… однако сейчас его пробрало. И на каком-то бессчётном повороте даже вырвало — хорошо, что успел среагировать и встал на коленки у бокового борта. Голодный желудок ничего из себя не исторг, только
Но ничего этого не потребовалось — просто кончился серпантин.
— Всё, — сказал Порох, — полчаса — и мы на месте.
— Хочешь сесть? — спросила Илли.
— Да я в кузове и лечь могу, — сказал Лимон.
— Давай всё-таки поменяемся…
— Просто лезь сюда. Отсюда лучше видно, — предложил Костыль.
— Я за Джедо беспокоюсь.
— С ним точно ничего не случится. Его сделали из ста солёных жил и семи солёных кож…
— Ну, мальчики, вы и мёртвую уговорите… — и Илли, легко подтянувшись на дуге безопасности, перемахнула в кузов. Два десятка её воздушных одежд разлетелись облаком и снова собрались, но уже в другой последовательности. — В вашем распоряжении, командир…
— Рад, — сказал Лимон. — Только, Илли… ты чего так веселишься? Тебе страшно?
— Да…
— Тогда давай помолчим.
Лимон давно не чувствовал себя до такой степени непонятно. Да что значит — давно? Никогда прежде. Было дело — его избили в хлам, и тогда, конечно, был страх, была злость — и было ясное понимание, что вот возьмись сейчас откуда-нибудь граната — сорвал бы с предохранителя и поднял над головой, чтоб всех, а если и его — то и пусть, не жалко. Было другое дело — он едва не утонул, вынырнул в последнюю секунду. Было ещё и третье дело — валялся с воспалением лёгких, все думали, что он без сознания, а он слышал, как док Акратеон говорит отцу, что если парень доживёт до утреннего подъёма флага, то, может быть, и выживет; и Лимон сжал зубы и решил, что до подъёма он точно доживёт, не может он не дотянуть до подъёма, до этого момента, когда с души будто чистой водой смывает все огорчения и обиды и уходят дурные сны… Потом это долго снилось Лимону, и он не знал, что это сон, до того момента, как открывал глаза. Но тогда он — минуту за минутой — заставлял себя жить, заставлял дышать, даже сердце заставлял биться… И ведь дотянул до подъёма, почувствовал его, услышал далёкую песню — и уснул спокойно, спал больше суток, проснулся здоровым, только очень слабым и очень голодным…
В общем, сейчас всё не так, как тогда, другие ощущения, другое настроение, но почему-то тянет сравнивать именно с теми случаями… может быть, потому, что тогда всё кончилось хорошо?
— Илли…
— Что?
— У тебя было когда-нибудь… ну, чтобы вот так себя чувствовать?
— Один раз.
— Расскажи.
— Да нечего рассказывать… Возили нас со старшеклассниками на экскурсию в Старую шахту. Ну, в которой санаторий был. И вот один балбес завёл меня и ещё одну девчонку в боковую штольню, погасил фонарь и тихо смылся. И мы там почти сутки просидели, пока нас не нашли. Я-то ничего, а Ваду долго лечили. И волосы у неё выпали почти со всей головы, только сзади остались…
— Ни фига себе. А что тому гаду сделали?
— Психом признали… Ничего, в общем.
— А как его зовут?
— Тебе зачем? Мстить будешь?
— Да это и не месть. Полевая санитария и ассенизация.
— Не надо.
— Говори, говори. Вдруг пригодится.
— Ну… Рев Ко-Мипраш. Знаешь такого?
— Нет. Он из Шахт?
— Шахтинский, да. Сынок какого-то там барыги… поставщика… в общем, у него продовольственный склад. У отца, в смысле. А психа этого, кстати, я в лагере видела…
— Ну и отлично. Покажешь.
— Не хочу я, чтобы у вас были неприятности из-за какой-то крысы.
— Не будет. Работаем чисто… Стой, Порох, стой!
Но Порох уже и сам увидел.
На дороге, подняв руку, стоял тощий голый красный человек. Он пошатывался и, кажется, пытался кричать. По крайней мере, рот его был широко раскрыт.
— Оставайтесь, — сказал Лимон и, подхватив костыль, полез через борт. Чего я Костыля не послал, мельком подумал он. — Ни шагу из машины! — крикнул он, обернувшись.
Почему-то сейчас Лимон со страшной отчётливостью стал замечать всё, что было вокруг: раскрошившийся бетон на обочине, там же лепёшки асфальта; разноцветная галька, совсем мелкая; стрелы придорожника и пучки чёрной колючки, а среди них полосатая змеиная трава и красные стебли усатой пушницы, на которой нет ещё даже цветков, и всё это даже не очень запылённое… а вот на дороге след жжёной резины, кто-то резко тормозил…
Когда Лимон подошёл к человеку шагов на пять, тот вдруг упал. Мгновенно, как будто до этого висел на нитках, а теперь нитки исчезли. Раздался множественный стук, будто упали несколько поленьев.
Лимон от неожиданности отпрыгнул — назад и в сторону. Битую ногу пробило болью, — и боль подавила страх.
Он подошёл вплотную и присел. Упавший лежал в очень неудобной скрюченной позе, на боку, но вниз лицом и забросив на голову вывернутую руку. Кожа была красная, но не как обваренная — то есть набухшая, рыхлая, в пузырях, — а будто иссохшая, стянутая в стрелочки, местами лопнувшая; там сочилась кровь. Ещё страннее были ногти: блестящие и ярко-багрового цвета. Хотя грязь под ногтями была нормальной, чёрной.
Лимон костылём осторожно начал убирать руку с головы, убрал; потом подсунул костыль под плечо лежащего человека и стал его аккуратно приподнимать, орудуя костылём как рычагом; голова наконец шевельнулась, перекатилась и легла виском кверху. Глаза были широко открыты — такие же блестящие и ярко-багровые, как ногти. Из носа и рта текла кровь; собралась уже немаленькая лужица.
Но человек ещё, кажется, был жив. Рёбра его задёргались, и изо рта вдруг выдулся большой кровавый пузырь. Он приподнял голову и увидел Лимона.
— …предупредить… идут, идут… башню. Башню, слышишь? Если понял, кивни…
Лимон ошарашено кивнул.
— …хорошо… теперь беги, время, время…
Человек уронил голову, глаза закатились. А потом он издал протяжный стон, почти вскрик, дёрнулся, вытянулся — и замер. И вот теперь он был совершенно и несомненно мёртвый.
Лимон медленно встал. Он понял, что сейчас заорёт, и заставил себя сжать челюсти. Но остановиться у него уже не было сил, и он пятился, пока не упёрся задницей в холодный трясущийся бампер. Шаря позади себя руками, он добрался до подножки и залез в кабину.