Любовь и свобода
Шрифт:
— Дину, — позвал Лимон. — Готов?
— Вроде бы.
— Как ты думаешь, где они?
— Не знаю.
— В доме?
— Не думаю. Деревенские днём редко в доме сидят.
— Вот и я так думаю… Этот гад откуда пришёл, с какой стороны?
Дину задумался.
— Я его увидел… вон там. То есть он шёл не из дома, а скорее из-за дома. Дорожек тут нет…
— Угу… Слушай, обыщи его, а? Я что-то…
Дину внимательно посмотрел на Лимона.
— Ты совсем жёлтый, — сказал он. — Ладно. И вообще — посиди пока. Вот тут сядь
Лимон так и сделал. Привалившись плечом к створке ворот, он опустился на пол и стал смотреть перед собой. Объёмная картина почему-то вдруг стала плоской, чуть размытой по краям. Пейзаж… Маркиз любит рисовать такие вот пейзажи. У него вся комната ими завешена. И у Лимона над кроватью висит картина: горное озеро, деревянный причал, у причала полузатонувшая лодка.
Вернулся Дину.
— Ещё один ножик, — сказал он. — Девушка довольна?
— Девушка довольна, — подтвердила Зее.
— А ты уже не хрипишь, — сказал Лимон.
Она потрогала горло:
— Ещё болит. Но уже сносно.
— Надо идти, — сказал Лимон. — Если мы хотим выбраться.
Глава семнадцатая
Ночь они провели в придорожном винограднике, не сомкнув глаз и в буквальном смысле слова не снимая пальцев с курков. То есть младшие, конечно, спали, и Дину провалился в лихорадочный полусон-полуобморок, но ни Лимон, ни Зее не испытывали ни малейшей потребности в сне. Обоих трясло; Лимону хотелось говорить, говорить, говорить, и он только огромным усилием воли заставил себя заткнуться: ночью звук уходит далеко; Зее, напротив, впала в мрачность, несколько раз огрызнулась, потом просто замолчала. Они сидели и вслушивались в темноту, и темнота не обманывала их ожиданий: кто-то не очень крупный, но упорный ломился сквозь колючие заросли, высаженные по краю виноградника, кто-то деятельно плескался в канаве; вдали лаяли собаки — но, слава Свету, лай не приближался. Вообще-то Лимон сомневался, что за ними устроят погоню — испугаются, пойдут искать добычу полегче.
Пожар уже потух — в конце концов, дом не деревянный, огню там не разгуляться; а бочки с соляркой сгорели довольно быстро — плотный дым валил часа два, расплываясь в вышине грязно-серым грибом, потом иссяк… У вернувшихся охотников за рабами наверняка найдётся много дел на пепелище.
Но даже злорадства Лимон не испытывал. Какое-то опустошение. Почти то же самое, что было тогда, в лагере — не сразу, как накрыло, а потом, позже…
Или — когда стало понятно, что в городе нет живых.
Или…
Хорошо, что Шило сбежал, подумал Лимон. Так бы не знал сейчас, что с ним делать. Маленький мерзавец. Он вдруг вспомнил, как Шило просился в отряд. Где сейчас Сапог, интересно? Массаракш, как бы нам снова собраться… Но уже не будет Илли и Костыля. Уже не будет. Никогда не будет.
Но за Илли мы отомстили. Он вспомнил глаза этого урода… без подбородка… когда тот понял, что сейчас будет. А вот так, сказал ему Лимон. Мы вам ничего не сделали. Ничего. А теперь — не будет пощады. Сволочи. Вы нас заставили. Ну и горите огнём…
Они убегали, а тот безумный парень, что всё время качался, и качался, и качался, теперь плясал на фоне стены дымного пламени, разом охватившего бочки. И за рёвом огня не слышно было воплей урода. Нет, немного слышно… совсем чуть-чуть.
Всё правильно сделали, сказал Лимон сам себе. Прислушался. Возможно, тот, кто мог возразить, спал. Или просто не хотел возражать. Значит, всё правильно.
Жирного Кабана не убили, оставили в сарае. Сарай поджигать не стали. Против Кабана никто ничего плохого не сказал. А урода — убили. Так и надо.
И не его одного. Впрочем, других всё-таки в драке, а его уже после, но — какая разница. Уродам — уродская смерть.
Папка, сказал Лимон про себя, ты-то как считаешь? Ты ведь должен ещё где-то рядом бродить… А может, ты жив? Может, ты уехал к себе на заставу? Поэтому я тебя не слышу? Деда ведь я долго слышал, когда тот умер, а тебя — совсем не слышу, и маму тоже. Может, всё не так плохо?..
Или вы не хотите со мной таким разговаривать?
Так ведь я только сегодня таким стал. Каким? Таким.
Он замолчал и стал только слушать. Ночь по-прежнему чем-то хрустела, шуршала… Потом совсем неподалёку — наверное, сразу за шоссе — завопили лягушки. Начала одна, ответила другая — через минуту это был хор. Ещё через пять минут хотелось заткнуть уши.
Застонал Дину. Наверное, неудачно повернулся. Лимон дотянулся до него, потрогал повязку. Почти сухая. Он не знал, хорошо это или нет. Пусть будет хорошо. Ничего, завтра Дину будет у врача. Всё обойдётся. Любой ценой — всё обойдётся.
Он испытал прилив какого-то мрачного восторга.
— Что там? — прошептала Зее.
— Вроде всё путём, — сказал Лимон.
— «Всё путём», — передразнила Зее. — Ты из офицерских, а говоришь, как солекоп.
— Мы из простых, — сказал Лимон. — Родители на электростанции работали. Отец инженер, мать — техник. Пришла разнарядка… и вот. Я как раз в школу пошёл.
— Понятно, — сказала Зее.
— Из-за этих лягушек мы ничего не услышим, — сказал Лимон.
— Вряд ли нас ищут, — сказала Зее.
— И всё равно.
— Это конечно.
— Я думаю, надо отползти, — сказал Лимон. — Метров на пятьдесят. Будет обидно, если прихватят из-за лягушек.
— Давай, — согласилась Зее. — Только…
— Что?
— Да… ни демона не видно…
— Ну так и нас не видно тоже.
— Это да. Ты вперёд, я следом.
Лимон закинул двустволку за спину — по-охотничьи, стволом вниз — и на корточках, руками и отчасти головой находя проход между лозами, полез вперёд. Один ряд… второй… какая-то проволока, джакч… кстати, утром не забыть отломать кусок подлиннее… как сегодня проволоку искали, смех…