Любовь… любовь?
Шрифт:
— Что нужно?
— Я тут принес письмо мистеру Хэссопу, — говорю я, глядя на физиономию в дверной щели. Физиономия длинная, отекшая, землисто-желтая, и глаза на ней торчат, как инородное тело, будто кто-то воткнул в тесто коричневые камушки.
— Мистеру Хэссопу? — вопрошает эта личность.
— Я с завода — от Уиттейкера. Мистер Хэссоп ведь здесь живет?
— Что это еще за письмо?
Когда она открывает рот, видны огромные нижние зубы, — я ни у кого еще таких не видел: наверху они совсем квадратные, а к десне сужаются острием.
— Тут все сказано. — Я показываю ей конверт. — Это от мистера Олторпа. Он решил, что у мистера Хэссопа, должно быть, грипп, раз он не пришел на работу. Мы знали, что в пятницу он плохо себя чувствовал. Надеюсь, ничего серьезного, только сейчас такой грипп гуляет, что надо беречься и беречься…
Так я накручиваю одну фразу на другую, сам не зная толком, о чем я говорю. Уж очень мне не по себе оттого, что я стою перед этой рожей с глазами-камушками, которыми она точно просверливает меня насквозь. Наконец, в щель просовывается костлявая рука и выхватывает у меня конверт.
— Подождите.
Рожа исчезает.
Я стою и думаю о том, что такого со мной ещё не бывало. Жду минут пять; тут дверь приоткрывается чуть пошире — видно, от сквозняка. Я толкаю ее и переступаю через порог.
Передо мной большой холл с голым, выложенным плитами полом. Вокруг множество очень темных, почти черных, неполированных дверей, и все они закрыты. В глубине холла — лестница на фоне высокого окна, с закругленным верхом и узором из цветного стекла. Пахнет газом: наверно, где-то есть утечка, и от этого довольно скоро меня начинает подташнивать, — словом, нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя так уж лихо. Но я держусь и стою так минут десять, кругом ни звука, и я уже начинаю сомневаться, туда ли я попал. А может, эта женщина сумасшедшая? Схватила у меня конверт и удрала? Я уже начинаю соображать, что бы такое придумать в свое оправдание, когда вернусь на работу, как вдруг где-то наверху открывается дверь и до меня доносятся два голоса — оба вопят, стараясь перекричать друг друга. Что они там орут, мне трудно разобрать, но вот они умолкают, и опять та самая женщина появляется наверху, на площадке лестницы. Сейчас я могу ее как следует рассмотреть, и, признаться, вид ее вызывает у меня желание бежать отсюда без оглядки. Если это супруга Хэссопа, то не мешало бы ему зарыть ее снова туда, откуда он ее выкопал. Она спускается с лестницы, высоко держа голову, — страшная карикатура на знатную даму, являющуюся на бал. Волосы ее, черные и тусклые, закручены на затылке каким-то немыслимым узлом. На ней капот из тонкой серой материи в грязно-желтых разводах, отороченный у ворота перьями. Она в упор смотрит на меня своими глазами-камушками, пока спускается с лестницы и пересекает холл. Теперь, когда она подошла ближе, я ощущаю еще и какой-то странный запах, исходящий от нее, — наверняка она не мылась с первой мировой войны.
Она вручает мне большой конверт и произносит басом:
— Вовсе ни к чему вам было входить сюда.
Я извиняюсь и спрашиваю, как себя чувствует Хэссоп.
— Все тут, в конверте, — говорит она.
— А, очень хорошо. Прямо отсюда я еду в бюро и тотчас вручу его мистеру Олторпу. Надеюсь, мистер Хэссоп скоро станет на ноги и снова будет с нами…
Она молчит, только смотрит на меня своими каменными глазами. Ну, чего мы тут оба стоим и чего я болтаю?! Похоже, что провожать меня до дверей она не намерена, а потому я говорю: «Ну, я пошел» — и направляюсь к выходу. Она стоит точно изваяние, и только глаза следят за мной.
Но как только я распахиваю дверь и в холл врывается сноп солнечных лучей, она оживает. Воздев к небу руки, она кидается ко мне, точно хочет выцарапать мне глаза.
— Закройте дверь! — кричит она. — Закройте же дверь!
Я и сам рад ее закрыть, поскольку это чучело останется по ту сторону, а потому я говорю: «До свиданья» — и проворно выскакиваю на улицу. Дверь с грохотом захлопывается, точно эта женщина всей тяжестью навалилась на нее, так что даже висящий снаружи молоток подпрыгивает и падает со стуком. Я слышу, как за дверью задвигают засов, спускаюсь с крыльца, быстрым шагом удаляюсь по дорожке и не оглядываюсь, пока не дохожу до тротуара. Да, думаю я, если Хэссопу приходится терпеть такое, не удивительно, что он не самый веселый человек на свете.
В городе я забегаю в закусочную «Голубая птица» и закуриваю сигарету, которую хотел раньше выкурить. Но отложил до завтрака. Мне не часто случается бывать в городе утром, в рабочие часы, и, как всегда, меня удивляет то, что на улицах столько народу. Причем не только женщин, занимающихся покупками, но и парней, которые болтаются без дела, тогда как я и мне подобные вынуждены корпеть целый день и зарабатывать себе на жизнь. Попадаются в толпе и цветные — все больше индийцы и пакистанцы. По мне, так все они одинаковые: худощавые скуластые лица, тонкие запястья, крупные зубы. Волосы у них: густые, черные и блестящие, точно они каждый день выливают на них полбутылки лосьона. Пока мне еще ни разу не попадался ни один, который был бы хорошо одет, и, думается, большинству из них нелегко приходится. Но даже тем, кто не работает, наверно, легче жить здесь на пособие по безработице, чем у себя на родине, имея работу. И должно быть, есть среди них такие, которые и не стараются найти себе место, раз правительство готово их содержать. Вот почему у нас многие настроены против них. Только я лично думаю, что нельзя всех людей валить в одну кучу. Наверно, среди них, как и среди всех прочих, есть люди хорошие и дурные. Хлопот они особых вроде бы никому не доставляют и занимаются своими делами. И все же не хотел бы я быть на месте девушки, которая поздним вечером возвращается домой одна по Колвиллскому шоссе. Столько там живет цветных, что шоссе это прозвали дорогой в Мандалай.
О господи, до чего же хорошо, что я англичанин! И я радуюсь этому по десять раз на неделе, когда читаю в газетах о том, что творится в остальном мире.
В закусочной тихо, я с удовольствием пью кофе и раздумываю о том, как было бы славно, если бы вот сейчас вошла сюда Ингрид, и мы бы спокойно с ней поболтали, и, может быть, мне удалось бы выяснить, как она ко мне относится. Правда, я и сам это знаю. По-моему, все кончено. Однако я никак не могу смириться с мыслью, что роман оборвался, не успев начаться: ведь мы и встречались-то всего два раза — вернее, три, если считать вчерашний вечер. И вроде бы все шло хорошо. И не было ни малейшего признака, что дело худо, пока не объявилась эта Дороти. А может, я неправильно истолковал поступок Ингрид? Может, Дороти, в самом деле, неожиданно явилась к ней, и Ингрид вправду не могла от нее отделаться. Если это так, то я немало наломал дров, набросившись на эту Дороти. А впрочем, не знаю. Сам черт их не разберет, этих девчонок.
Что-то я проголодался; прошу еще чашку кофе и бутерброд с колбасой, чтобы заморить червячка до обеда.
Есть только один способ все выяснить: надо назначить ей свидание. Если она скажет «да», значит, все в порядке. А если «нет», хуже не будет: я хоть перестану ломать себе голову, выдумывать невесть что и в то же время надеяться на лучшее. Итак, решение принято: назначу ей свидание и, если не хватит мужества сделать это лично, напишу ей записку и попрошу одного парня, Лейстердайка, передать ей.
Сижу попиваю кофе и раздумываю об Ингрид под грохот посуды, доносящийся из комнаты за баром, как вдруг появляется — кто бы вы думали? — сам Лес Джексон. Левая рука у него забинтована, точно на нее надета огромная боксерская перчатка. Повернувшись, он замечает меня, вопросительно поднимает брови, берет свою чашку и, прижимая больную руку к груди, подходит к моему столику. Бинты на руке у него свежие, чистые.
— Привет, Вик.
— Здорово, Лес. Что это ты устроил себе с рукой?
— Все женщины, — говорит Лес. — И бедра же у ней. — И со смехом опускается на стул. — В пятницу произошла у меня стычка со сверлильной машиной.
— И сильно тебя прихватило?
— Содрало всю шкуру с руки и отсекло кончик пальца.
— С ума сойти!
Лес потягивает чай, а я вынимаю коробку сигарет и предлагаю ему:
— Окажи внимание «Королеве Виктории».
Сам я тоже беру сигарету, и мы закуриваем. Лес затягивается так, точно не курил неделю.
— Именно то, что мне нужно, — говорит он. — Я ведь сейчас из поликлиники. Придется ходить туда каждое утро на перевязку.
— Наложили лубок?
— Нет, дела мои не так уж плохи. Но в пятницу, когда это со мной случилось, руку стали класть в гипс. Так я тут же чуть богу душу не отдал. У них там в «Скорой помощи» работают сестрами этакие здоровенные ирландки. Я сказал сестре, что человеку надо бы чего-нибудь давать, прежде чем его чинить. «Что, такому-то парню? сказала она. — Ишь какая неженка!»