Любовь… любовь?
Шрифт:
— Что вы хотите этим сказать? — спрашивает Дороти.
— Вы понимаете, что я хочу сказать. Сначала вы пытались состряпать что-то насчет меня, а теперь настала очередь Ингрид.
Сыт я всем этим по горло и, кажется, скажу сейчас такое, что все испорчу, раз и навсегда. Но я уже не владею собой. Если эта Дороти сорвала нам свидание, пусть пеняет на себя.
— Да кто вы, собственно, такой, чтобы так со мной разговаривать? — заявляет она мне. — Я такое о вас знаю, что едва ли вам понравится, если я это всем расскажу.
Мы останавливаемся, и я смотрю прямо в ее мерзкую рожу.
— Меня такими разговорчиками не запугаешь, — говорю я ей. — Ничего вы обо мне не знаете, кроме того, что все знают. А если вы хотите состряпать сплетню, советую вам прежде хорошенько подумать.
— А что вы можете мне сделать? — фыркает она, не сдаваясь.
Тут уж я обозлился как черт. Мне вспомнилось, сколько времени я вздыхал по Ингрид и какие планы строил на сегодняшний вечер. А она взяла и все испортила своими грязными намеками. И я выдаю ей сполна, а там будь что будет.
— Спущу штаны и отлуплю тебя как следует, — говорю я. — Очень жаль, что никто до сих пор этого не сделал.
— Только троньте меня, я позову полицию.
— Не бойся, не трону, но вот эта ухмылочка скоро слетит с твоей рожи.
— Это еще почему?
— А потому, что любому парню, который до тебя дотронется, надо медаль выдать. Ему пришлось бы мешок надеть на голову, прежде чем он согласился бы уединиться с тобой в теннисном клубе.
В первую секунду мне кажется, что она сейчас набросится на меня, искусает всего и исцарапает, и я делаю шаг назад и даже приподнимаю руки в целях самозащиты. Но она вдруг поворачивается ко мне спиной и начинает рыдать, как ребенок.
— Зачем вы ей такое наговорили? — укоряет меня Ингрид.
— А ну ее к черту, — говорю я. — Чего она совалась не в свои дела?
Дороти, продолжая всхлипывать, делает шаг-другой по дороге. Ингрид смотрит ей вслед.
— Видите, она уходит.
— Ну и что же вы теперь будете делать?
— Я не могу ее оставить.
— После всего, что она тут пыталась про вас наговорить?
— Вы ее не знаете. Такая уж у нее манера. Она ничего дурного не думала.
— Все они так говорят, эти старые сплетницы, а сами делают гадости. Они никогда ничего дурного не думают.
— Но вы же ее не знаете.
— И знать не желаю. Достаточно я на нее нагляделся.
Она стоит на краю тротуара, точно не может решить, как ей быть, а я думаю: ну к чему она разводит эту бодягу.
— В общем, не могу я ее оставить.
— А зачем вы ее брали с собой? Ведь у вас же было свидание со мной, не так ли?
— Она зашла к нам в гости. Не могла же я ее выставить. Все-таки она моя лучшая подруга.
— Вот уж никогда бы не подумал.
«Ничего умнее не могла изобрести», думаю я. Почему бы ей прямо все не сказать? К чему эти увертки? За это время Дороти успела отойти от нас уже ярдов на двадцать. Голова у нее опущена — похоже, что фонтан еще не иссяк.
— Придется мне пойти с ней, — говорит Ингрид. — Вы же ее обидели. А она такая чувствительная.
— А почему она не думает о том, что другие тоже могут быть чувствительными?
— Такая уж она есть… Ну, я должна идти…
— Хорошо.
— В понедельник увидимся на работе.
— Я там бываю не только по понедельникам.
Она отходит на два-три шага.
— В таком случае спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Она поворачивается и идет следом за Дороти, которая уже исчезла за углом. Я провожаю ее взглядом, пока она в свою очередь не скрывается за углом, затем иду назад, под гору. И чувствую я себя таким несчастным, что хоть караул кричи.
Глава 4
Утро понедельника приносит с собой одну приятную неожиданность — Хэссоп не вышел на работу. Я разговаривал с Миллером у него в кабинетике, когда вдруг затрещал зуммер внутреннего телефона и загорелась кнопка — вызывает мистер Олторп. Миллер снимает трубку, нажимает на переключатель и с минуту слушает. Потом говорит:
— Нет, он еще не приходил, мистер Олторп… Да, пожалуй, он неважно выглядел в пятницу… Да, совершенно верно, сейчас иду.
Он опускает трубку на рычаг, сует блокнот в карман халата и делает шаг к двери. Почти все мы в конструкторском бюро носим халаты — просто удивительно, сколько грязи вокруг: и грифельная пыль от карандашей, и копоть от заводских труб. Появился у нас как-то парень в белом халате — тотчас посыпались шуточки насчет мороженщиков, потому что все у нас ходят в халатах цвета хаки или грязно-серых. Парень этот долго у нас не задержался — не сработался.
— Я вызову вас позже, Вик, — говорит Миллер, выходя из кабинетика.
— А что там с Хэссопом?
— Мистером Хэссопом, — поправляет меня Миллер и уходит, так и не ответив на мой вопрос.
Когда я прохожу на свое место, Джимми, работающий за соседней доской, поднимает голову.
— Куда это сегодня девалось старое Тявкало?
— Мистер Тявкало, к вашему сведению, — говорю я.
— Мистер Гораций Эдвард Хэссоп эсквайр, в просторечии Тявкало, — провозглашает Джимми. — Для некоторых — старина Хэссоп, для других — зануда.
Я, не торопясь, затачиваю новый карандаш.
— Похоже, что плохи его дела. При удаче может оказаться и воспаление легких, тогда мы не увидим его целых пол года.
— С меня хватило бы и недели, — говорит Джим. — Я благодарен судьбе и за малые радости.
Мимо проходит Конрой со свертком чертежей под мышкой. Вид у него, как всегда, страшно сосредоточенный, большая голова втянута в плечи.
— Что там с Хэссопом?
— Вроде бы грипп.
Он вздыхает и движется дальше. Конрой — один из тех, без кого, ей-богу, я тоже мог бы обойтись.