Любовь… любовь?
Шрифт:
— Ты хочешь не хочешь, а должен жениться, так, что ли, Виктор? — спрашивает она напрямик.
Я открываю рот, пытаюсь что-то сказать, но не могу вымолвить ни слова. Вижу, что она ступает на коврик перед камином и направляется ко мне, съеживаюсь в комочек и прижимаюсь к спинке стула. Одна рука у нее приподнята, и я уверен, что сейчас получу затрещину. Но она опускает руку и вместо этого дает волю языку.
— Срамник ты, — говорит она. — Срамник и дурак набитый. Когда у тебя все впереди, связался с какой-то потаскушкой, с гулящей девчонкой, которая рада лечь под первого встречного…
— Она не такая.
— Я знаю достаточно — знаю, что она ловко тебя заарканила. Подумать только, что ты мог бы жениться на любой хорошей, порядочной девушке! А вместо этого он, видите ли, хочет жениться на какой-то шлюхе, которая сумела подцепить его на крючок…
Я вскочил со стула и ору. И сам удивлен, с каким жаром бросаюсь я на защиту Ингрид.
— Она не такая, говорю тебе! Ты же ее не знаешь!
— Ну-ка, помолчите вы оба, — говорит Старик. Он встает и становится между нами, так что мы вынуждены немного попятиться. — Я всегда считал, что в таких вопросах следует выслушать обе стороны.
— Ты всегда считал? — восклицает наша Старушенция. — Да ты-то что в этом смыслишь?
— Ну, мне как-никак шестьдесят второй год пошел, — говорит Старик, — и я когда-то, помнится, ухаживал за тобой, и женился на тебе, и помог тебе произвести на свет троих ребятишек, так что, вероятно, и я кое-что в этом смыслю… И что правильно, то правильно — мне тоже не нравится, что ты так разошлась и обзываешь по всякому эту девушку, а сама и в глаза ее не видала. Я не возьмусь судить, кто из них тут больше виноват, знаю только, что, ясное дело, виноваты оба, иначе быть не может. Наш Виктор тоже не ангел бесплотный, такой же парень, как все парни, и, если эта девушка мягкая да привязчивая, всякое, конечно, могло случиться. Не они первые, не они последние. И если наш Виктор позабавился с девушкой, он, ясное дело, должен за это расплачиваться, как всякий другой, и это правильно.
— Сколько ей лет? — спрашивает наша Старушенция все еще угрюмо, но уже поспокойнее теперь, после того как Старик сказал свое слово.
— Девятнадцать.
— Совсем еще девчонка, — замечает Старик.
— В наше время некоторые девчонки в девятнадцать лет знают больше, чем мы, старухи, — сварливо говорит наша Старушенция и, кажется, готова развести свою бодягу снова.
— Всякие есть, да, может, она не из таких. Если б они оба были поопытней, так не попали бы в беду. Вот мы на нее поглядим, тогда нам легче будет судить. Когда ты ее приведешь сюда, Виктор?
— Могу в любой день.
— Я еще не сказала, что хочу видеть ее в своем доме, — говорит наша Старушенция.
— Ты же не выставишь за дверь свою сноху, Люси.
— Она мне еще не сноха.
— А я так думаю — чем скорее она станет снохой, тем лучше.
— А что скажут соседи, да и вообще все? — говорит наша Старушенция. — У Кристины была такая чудесная свадьба…
— Соседи пускай занимаются своими делами и не лезут в наши.
Ну и ну! Я еще никогда не видал, чтобы Старик так твердо стоял на своем. Жаль только, что это произошло по такому поводу.
— Видел ты ее родителей? — спрашивает наша Старушенция.
— Я сегодня иду к ним. Хотел сначала сообщить вам.
— Очень любезно с твоей стороны, — говорит она. — Все
Я перехватываю взгляд Старика. Выражение лица у него какое-то странное — ничего не поймешь. Я отворачиваюсь и иду к вешалке взять пальто.
— Ты сказал им? — спрашивает Ингрид.
— Да. Сказал.
— А они что сказали?
— Да примерно то, что и следовало ожидать. Мать раскипятилась. Мне даже показалось, что она хочет запустить мне в голову утюгом. Ну, а Старик рассуждал довольно здраво.
— Не знаю, как я посмотрю им в глаза.
— Ну, у тебя все сойдет прекрасно. С отцом тебе будет совсем просто, а с матерью, конечно, немножко потруднее. Она хорошая, только надо ее поближе узнать. А что ты порядочная девушка, это она сразу поймет.
— Ты именно это им и сказал?
— Что — это?
— Что я порядочная девушка.
— Ну да, а что? Что же ты, не порядочная разве? Ты ведь знаешь, что я никогда иначе не думал.
Она с видом собственницы взяла меня под руку, словно боясь, что я убегу, — раньше она никогда так не делала, — и прижала к себе мой локоть. Я поглядываю на нее сбоку и замечаю, что в глазах у нее стоят слезы.
— Ну чего ты еще?
Она качает головой.
— Ничего. Просто меня всегда трогает, когда ты добр ко мне.
Господи! Какой же сволочью я, вероятно, был по отношению к ней иногда!
От перекрестка до их дома ходьбы всего несколько минут, и мы уже поднимаемся по ступенькам на крыльцо. Собираясь отворить дверь, она говорит:
— Смотри, не забудь — веди себя так, словно ты никогда у нас не был.
— Ты им, значит, об этом не рассказывала?
— Что ты, нет! Они и понятия не имеют о том, что ты здесь был.
— Ладно. Запомню.
Папаша у Ингрид небольшого роста, плотненький, чистенький, лет сорока пяти. У него чёрные, гладко прилизанные волосы, с пробором посредине. Глаза тоже почти совсем черные, но смотрят они на меня довольно дружелюбно, когда Ингрид представляет нас друг другу и мы пожимаем руки. На ногах у него замшевые шлепанцы на меху, серые фланелевые, отлично отутюженные брюки, серая сорочка, красный шерстяной джемпер и довольно пестрый галстук.
— А морозец сегодня пощипывает, — замечает он, стоя спиной к камину. — Я так и знал, что будут заморозки. Опять холодает… Ну что ж, присаживайтесь, э-э… Виктор. Ингрид, что же ты стоишь, возьми у него пальто. Ингрид берет у меня плащ, перекидывает его через руку и спрашивает, где мать.
— Наверху. Приводит себя в порядок, должно быть. Сейчас спустится.
Ингрид уходит и не возвращается. Мистер Росуэлл жестом предлагает мне кресло, и мы оба садимся. Он сидит в том самом кресле, в котором Ингрид сидела в тот вечер. Я смотрю на кушетку и вспоминаю, как она лежала на ней совершенно нагая, и думаю о том, что сказал бы ее отец, если бы он об этом узнал. И у меня мелькает мысль, что я мог бы, если на то пошло, проделать с ней все здесь, где нам было уютно и тепло и где мы были надежно укрыты от всех глаз, а не там в парке, где было холодно и никто из нас, в сущности, не испытал удовольствия.