Любовь моя, самолеты
Шрифт:
Похвастать многими знакомствами со знаменитостями не могу, никогда меня особенно не тянуло на встречи с тузами, но с Семеном Алексеевичем Лавочкиным, конструктором из первой, я полагаю, пятерки наших авиастроителей, судьба свела. Получилось это совсем неожиданно. Отлетав свое, списанный беспощадной медициной с летной работы, я пробовал силы на журналистском поприще, и «Литературная газета» в лице Анатолия Аграновского предложила, принимая во внимание мою причастность к авиации, раздобыть интервью у кого-либо из выдающихся авиаконструкторов.
Требовались мысли о техническом прогрессе, горизонтах развития техники, особенно автоматизации.
— Я уже все понял и не смею больше занимать ваше время. Яковлев болел. Ильюшин только что уехал в отпуск. Испытывая тоску и тревогу (ну как и он откажет, «не посмеет отнимать у меня время»), позвонил Семену Алексеевичу. Без восторга («Я, откровенно говоря, не очень верю в пользу общественной работы»), Лавочкин встретиться согласился: «Приходите, пока я дома».
Не чуя ног, лечу на улицу Горького. Застаю Семёна Алексеевича за непонятным занятием: большой, грузный, он возился в тесноватом коридоре с телевизором, повернутым почему-то экраном к… стенному зеркалу. При этом Семен Алексеевич вполне цензурно и вдохновенно ругался. Запомнились и второстепенные детали — белая крахмальная рубашка, темно-синие брюки с широкими голубыми лампасами. Разговор наш начался несколько неожиданно:
— Идиоты, — проникновенно возгласил Лавочкин, показывая отверткой на зеркало, — регулировочные верньеры вывели на заднюю панель, вот и придумывай, как ими пользоваться, чтобы крутить и наблюдать за изображением…
Тут я невольно засмеялся. Кажется, хозяину это не понравилось, он насторожился:
— Странно, чему, собственно говоря, вы так откровенно радуетесь? Что здесь может быть смешного?
— Это я над собой! Не сообразил, когда вошел, для чего вы телевизор носом в зеркало уткнули и почему гримасы себе строили…
— Гримасы? Я?! Серьезно? Не заметил… Но если правда строил, так не себе… нет… а этим кретинам.
Лавочкин очаровал меня сразу: он был чрезвычайно интересным собеседником, легким, остроумным и неожиданным. Интервьюировать его было приятно и весело, материал, можно сказать, так и шел в руки. Подумал в какой-то момент, пора, наверное, и честь знать, но уходить не хотелось, и я спросил, растягивая время:
— Семен Алексеевич, а как вы думаете, самолеты, да и вообще машины, могут быть похожи на своих творцов?
— В каком, извините, смысле?! Портретно? — Он смотрел на меня явно иронически. — Если это иметь в виду, еще раз извините, сие есть собачья чушь…
— Но мне представляется, что Ла-5ФН в чем-то очень напоминает вас — повадкой…
— Позвольте, а как вы можете судить о повадках машины? Почему Ла-5ФН?
Признаюсь: мне довелось полетать и на Ла-5, и на Ла-7, и на Ла-9, едва ли не на всех модификациях, так что некоторое представление о повадках этих машин я имею. И знаете, что последовало за этим? Семен Алексеевич потребовал, чтобы я подробно и доказательно перечислил известные мне недостатки его машин. Я старался исполнить это требование, но получалось не слишком убедительно: все время, помимо воли, перескакивал с «мелких огрехов» на «крупные достоинства» истребителей фирмы «Лавочкин»…
Мое первое личное знакомство с самолетом «Лавочкин-5» произошло под Харьковом. Машина сразу же приглянулась, хотя многое после И-16 выглядело
— Но почему?
— По инструкции!
— Это же нелепо с точки зрения здравого смысла!
— Что за дурацкая привычка — рассуждать? Больно ты умный. Повторишь такую посадку, обещаю пять суток…
И я повторил. А он, командир полка, как и полагается, слово сдержал.
На фигурах высшего пилотажа «Лавочкин» показался несколько грузноватым, заметно тяжелее «ишачка». Но как брал высоту, как послушно крутил восходящие бочки, хоть две, хоть три подряд! На моем первом Ла-5 стояли предкрылки. Прежде я ничего подобного не видывал. Стоило чуть перетянуть ручку, приблизиться к опасному углу атаки, предкрылок автоматически отходил от кромки и встречный поток воздуха проникал сквозь щель, «смывая» с плоскости вредные завихрения, не позволяя машине срываться в штопор. Мне очень понравилось наблюдать, как похлопывают на пилотаже предкрылки, бдительно страхуя летчика, стремящегося выжать из машины все, плюс чуть-чуть сверх…
Словом, с Ла-5 я поладил сразу, по самоуверенности мне даже казалось, что любовь с первого взгляда возникла взаимная. Признаться, от этой красавицы-машины я не ожидал никаких неприятностей. Но не зря говорят: любовь зла…
Пилотирую в зоне. Накануне на машине сменили мотор. Полагается его облетать. При этом форсировать двигатель нельзя, и я очень плавно увеличиваю обороты, стараясь вообще не выходить на полную мощность. Конечно, пилотаж при этом получается ленивый, но я же не в День авиации показываю свое искусство публике. Словом, на этот раз я все делал строго по инструкции. И тем не менее, не помогло. В первое мгновение я просто ничего не понял — под капотом жутко грохнуло, что-то вырвалось сквозь металл, вытягивая за собой рыже-черный огонь, лизнувший лобовое стекло. И сразу адски задымило.
По ступенькам сознания запрыгали мысли. Высота? Три тысячи. Зажигание. Выключено. Молодец… Пожарный кран? Перекрыт. Правильно… Где аэродром? Слева… Попаду? Должен…
И как бы вторым планом представилось: вот я уже сел. Немедленно начнется: двигатель не перегрел? Может, на вертикальных фигурах форсировал? Винт полностью облегчал? И еще, и еще, и еще… Когда случается чрезвычайное происшествие, вынужденная посадка или катастрофа, начальство всегда старается списать вину на летчика — живого или мертвого, все равно.
Ситуация вполне позволяла плюнуть на все и прыгать с парашютом. Пожар в воздухе! Со старта это должно быть определенно видно. Машина пока управляема. Могу открыть фонарь, шибануть ручку к приборной доске, и меня, как пробку из бутылки шампанского, высадит на волю. Но я не прыгаю. Шансов на справедливость это не прибавит — поди проверь, что там накопает аварийная комиссия, когда станет рыться в обломках моего бедного «Лавочкина»?!
Высота две тысячи метров. Летное поле слева. Огонь я, кажется, сбил глубоким скольжением, а может, он сам собой прекратился. Но дым валил еще сильно. Передаю на землю по рации: «Иду на вынужденную». От сообщения подробностей воздерживаюсь, научен: язык мой — враг мой. Молчаливый летчик предпочтительнее разговорчивого.