Любовь на острове чертей
Шрифт:
Действительно, какое основание есть у писателя предполагать, будто другой человек, условно именуемый читателем, оставит свои почтенные и хлопотные занятия по обеспечению многочисленных и не допускающих отлагательства потребностей плоти, семьи и социального статуса и примется изучать логические построения автора.
Наглость — черта, возможно, не совсем приятная в общежитии, но весьма удобная для её обладателя. Объективности ради, и только ради неё одной, необходимо признать, что наивность, или наглость писателя, не уступает аналогичному качеству его читающего собрата.
И в самом деле, какую такую новость разыскивает
По зрелом размышлении и посоветовавшись с представителями как той, так и противоположной стороны, я склонен представить литературу или, если угодно, процесс чтения в виде делового соглашения. Вполне в духе нашего меркантильного и переполненного судебными разбирательствами века, не так ли?
Первая сторона обязуется развлекать вторую, а вторая — не обращая внимания на слабые места и откровенные заимствования, воображать, будто имеет дело с оригинальным продуктом.
Скопище страниц, берущее своё начало сразу за листом, на который вы сейчас глядите, собрано и сформатировано в некотором соответствии с традиционными правилами этого соглашения. Некоторыми, но не более того, поскольку ради живости изложения я постараюсь разрушить привычную структуру договора, поменяв местами обязательства участников. Если читатель не станет мешать мне развлекаться по собственному вкусу и усмотрению, я, так и быть, согласен взять на себя многотрудные хлопоты по его воспитанию и заполнению пробелов образования.
Как автор, я вовсе не намерен утомлять вас рассуждениями о смысле жизни, целях литературы, истории философии, философии истории и прочей высокопарной чепухой. Не дай Б-г! Задача, которую взвалила на меня болезнь, именуемая страстью к сочинительству, выглядит куда проще. Я всего лишь расскажу вам несколько историй, случившихся с героями, иногда важных и значимых для повествования, а иногда и не очень. Всё будет в натуральную величину, ну прямо как в жизни, которая, как вы сами уже успели заметить, вовсе не всегда состоит из увлекательных происшествий и роковых событий.
В роли сочинителя я постараюсь тихонечко сидеть под сценой, в суфлерской будке и лишь иногда осторожно подавать голос; не честолюбия ради и не претендуя на роль демиурга, а в силу обыкновенного еврейского любопытства. Сами посудите — видеть всё изнутри, знать, чем кончится, и молчать! Помилуйте, что угодно, но только не это!
Сцену я предоставляю читателю, собственно, она уже перед вами, входите, чувствуйте себя не найдёнышем, из милости допущенным на барскую кухню, где высшие существа стряпают для ещё более высших существ, а шеф-поваром. Засучите рукава, прикиньте колпак, о-то-то начинаем варить кашу.
Впрочем, одну минутку. Мы, кажется, не обо всём договорились. Вернее, не договорились ни о чём.
Решайтесь:
Глава первая
педагогическая, полностью посвящённая проблемам литературы, истории, философии, а также поискам смысла жизни
Религию Гена ненавидел с детства. И дело тут не в особенностях воспитания или изначальной порочности души. Рос он бодрым пусей упитанного телосложения с плутоватыми глазками посреди необъятной физиономии. Родной город Делятин Гена покинул почти в бессознательном возрасте, и потому ссылки на атеистическое воспитание, благоприобретенное в России, нельзя считать состоятельными.
В Реховоте, куда кривая Исхода переместила семью зубного техника Тетельбойма, треть населения истово соблюдала строгие запреты еврейского закона, треть сочувствовала им на вербальном уровне, а оставшаяся треть относилась к первым двум с плохо скрываемым раздражением. В любом случае, ссылки на среду можно считать неуместными — среда к Гене была скорее дружественной, нежели враждебной.
Что же касается души… Тёмная это штука. Сколько книг о ней сложило любопытное человечество, сколько крови и чернил пролило, а суть предмета до сих пор неясна. И если уж кого обвинять в слепоте, непонимании детской души, так это непосредственного носителя идеи, а именно Гениного религиозного дедушку.
Наступления праздника весны и свободы, весёлого праздника Песах Гена всегда ждал с трепетом неприязни и обиды. Свежие весенние ветры пробуждали повышенный аппетит, шуршание и стоны молодой листвы доводили его до полубезумия. Весной Гена всегда ел больше обычного: булки и колбаса, печенье и жареная рыба с лёгким потрескиванием всасывались в его организм, словно конфетные фантики в жерло пылесоса.
Под жестяные выкрики торговцев Гена бродил по реховотскому рынку, дурея от красок и запахов. Карманные деньги исчезали, будто накрытые шапкой-невидимкой, но язык и нёбо продолжали трепетать и требовать ещё. И вот в самый разгар весенней оргии, посреди безумства гастрономии и бакалейного обжирательства, наступал пасхальный седер.
Нет, к самому обеду, то есть к чинному вкушению ломких листиков мацы вперемежку с фаршированной рыбой, бульоном и прочим традиционным изобилием у Гены претензий не существовало. Но подготовка, прелюдия или, выражаясь языком возвышенным, интродукция, повергала в трепет обильные килограммы его организма.
Ах, эта интродукция! Всё в ней — смысл, тщета и жизнь человеческая. Даже счастье, столь часто взыскуемое, но редко достигаемое состояние, по существу есть не само счастье, а его ожидание.
В отличие от прочих ед, пасхальный седер происходил, с Гениной точки зрения, чересчур замысловато. Сначала дед торжественно рассказывал сто раз слышанные байки про кровь, вшей, саранчу и прочую несъедобную гадость. История длинная, дед строгий и читает медленно, нараспев. Потом выпивали по бокалу сладкой наливки и, словно в насмешку, раскидывали на тарелки по маципусенькому — вот где настоящее зверство! — кусочку картошки. Аппетит уже распалён, безжалостный, беспощадный зверь, как спартанский лисёнок, терзает и треплет внутренности, а дед снова заводит свои нескончаемые «майсес» про Моисея и фараона.