Любовь напротив
Шрифт:
Горя желанием, я любовался скользившими впереди хрупкими прекрасными женщинами, похожими на больших птиц, тогда как Шам продолжал изводить меня набившей оскомину достоевщиной. Наши дамы будто с цепи сорвались; со стороны могло показаться, что наряды, в которых они выглядели более обнаженными, чем если б на них совсем ничего не было, лишь подливали масла в огонь. Маридона ловко манипулировала Алекс, прелестной, словно живая куколка; в итоге, проходя мимо знаменитого, украшенного наядами фонтана работы Карпо, они обе залезли в него, и, чтобы не замочить свои платья, задрали их чуть ли не до плеч. Не стесняясь наготы, они хохотали, плескались и брызгались, как накануне в речке, но на этот раз в их игре чувствовалась порочность, которую, казалось, не замечала Алекс, но которую любовно пестовала Мари.
— Эй, идите к нам!
И снова мы все оказались в водной купели — только теперь мы с Шамом были в костюмах — рядом с нашими безумно обольстительными подругами. Я, конечно, не буду воскрешать в памяти ни фонтан Треви[67], ни восхитительную Аниту, которая окуналась в его воды тоже в черном бархатном платье… Эти образы, известные всем фанатикам кино, появились намного позже… Мы же ничего не повторяли, в тот вечер мы только импровизировали ради собственного удовольствия, смеха и веселья. После купания надо было вернуться в отель по возможности незамеченными. Алекс и Мари обтянули на мокрых телах платья и вернули себе прежний облик светских львиц, но при виде наших обвисших, пропитанных водой костюмов, не смогли удержаться от хохота. Наконец, решение было найдено: раздевшись до трусов, мы прошмыгнули через террасу, неся в руках одежду, с которой ручьями лилась вода, и благополучно
Как бы там ни было, я не могу описать здесь все то, что позволила себе моя эротическая фантазия во сне и наяву, когда я увидел чувственное тело спящей Алекс, раскинувшееся на красных шелковых простынях рядом с Шамом. Я проснулся на рассвете и, чувствуя себя достаточно протрезвевшим, покачиваясь из стороны в сторону пересек общий салон и вошел в их комнату. Алекс так и не успела раздеться и заснула в той же позе, в которой ее оставил Шам — с раскинутыми ногами и задранным до груди подолом платья. Словно в полусне я стоял перед кроватью и, покачиваясь на ватных ногах, не сводил глаз с полуоткрытых губ ее божественного лона. Я сожалел, что уже не так пьян… и они тоже… чтобы рискнуть… чтобы взять ее, как это было в моих бредовых ночных видениях… чтобы утолить, наконец, ни на миг не утихающую страсть, которой я был одержим с того самого дня, когда впервые увидел Алекс на пороге их мансарды. Конечно, теперь я слишком дорожил ими, чтобы осмелиться разбить столь совершенный кристалл. Поэтому я даже не шевелился, считая про себя — да, звучит странно, и я до сих пор не понял истинного смысла своих действий до семи, словно речь шла о мысленном проникновении, близком по своей природе к фотографическому насилию продолжительных экспозиций Нисефора Ньепса[68]… или даже к некоему абсолютному действию, при котором Цифра была Актом. В этом для меня не было ничего нового, поскольку на протяжении всей моей жизни я только и делал, что считал до магической цифры семь это время, необходимое для того, чтобы мысленно поиметь на улице незнакомку с задорно торчащими грудками, длинными ногами и выпуклой попкой. Таким образом, я «трахал» — почти беспрестанно — всех приглянувшихся мне встречных женщин, словно вернулись те счастливые времена, когда самцы человекообразных обезьян могли свободно демонстрировать свою эрекцию и в любой момент на виду у всех совокупляться с реальными самками. Я мог бы промолчать об этом, но как тогда понять цифру семь, до которой я досчитал, не сводя глаз с приоткрытых лепестков лона спящей Алекс, принадлежавшей Шаму? Теперь я понимал, что одной Алекс, без Шама, мне было недостаточно; я нуждался в обоих, чтобы утолить свою беспредельную страсть. В обоих? Да, только так! Но каким образом?
Как я уже говорил, рядом с Алекс лежал полуголый Шам, полуобмякший член которого время от времени подрагивал, словно вспоминал то наслаждение, которое дарил и получал этой разгульной ночью. И вдруг я пожалел, что не чувствую никакого сексуального влечения, которое, как утверждают, испытывают — зачастую не осознавая того — все мужчины по отношению к другим представителям своего пола. Напротив, сейчас вид Шама, — с полувялым членом, мускулистым, в меру волосатым телом, — откинувшегося с видом пресыщенного самца от своей чувственной и, похоже, удовлетворенной самки, вызывал у меня жуткое отвращение. Я был готов убить его, сгорая от любви и ненависти. Я был готов убить их обоих, спящих на этой красной кровати. В моей голове, еще одурманенной алкоголем, начал отчетливо созревать план двойного кровавого убийства; и я не знаю, чем бы все закончилось, окажись в тот момент у меня под рукой ножницы, бритва или любой другой режущий инструмент. Напуганный этим диким желанием, я попятился, закрыл за собой дверь и, покачиваясь, поплелся в нашу комнату, где Мариетта лежала поперек постели почти в такой же позе, что и Алекс. Красное платье было изорвано в клочья — знак того, что мы были пьяны и нетерпеливы в нашей любовной схватке, которую сверх меры подогревала уверенность, что Алекс и Шам по соседству занимаются тем же… Так, спокойно! Нужно продолжать, чтобы извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации. Сейчас или никогда! На этот раз разве мы не живем вместе… ну, почти вместе? Даже если мы не делим — пока — общую постель, нам достаточно лишь пройти через общий салон, чтобы, подвернись вдруг случай, довести до логического завершения нашу жизнь вчетвером, чего с не меньшим нетерпением ждала теперь и Мариетта. Идея о любовном треугольнике отпала сама собой. Четверо или ничего. Два и два равно четырем и в любви, причем в этом равенстве присутствует не только логика, но и безупречная эстетическая симметрия, не так ли? Гораздо более естественная, чем в сочетании два и три. Я старался убедить себя в этом. И потом, формула два и два четыре вынуждала меня сохранять Мариетту в силу притяжения тел: Шам плюс Алекс, плюс Мариетта, плюс я; не превратимся ли мы в созвездие, подобное тем, что становятся пленниками собственных гравитационных полей, которые вбирают в себя все и не отдают ничего? И вот в моей памяти всплыли образы другого дворца — швейцарского: Дени — подросток, вырванный из сексуального одиночества детства, обласканный и использованный Робертой и Гарольдом. Три нагих тела в зеркале! Ах, это зеркало!.. Оно обладало свойством превращать любую нечетную цифру в четную. В нем отражались прозрачные тени, созданные легкими шторами из небеленого полотна; и солнечный свет, такой яркий летом, длинными узкими лучами, мерцающими от бесчисленных пылинок, вливался в затемненную комнату через щели между неплотно задернутыми полотнищами. И Роберта! Ее тело блондинки и изумрудные глаза, как у Алиды Валли! Роберта, склонившаяся надо мной и, казалось, вбиравшая меня всего целиком через мой член! Роберта, открывавшая подростку все тайны… высасывавшая его нектар… вырывавшая из самой глубины его естества крик радости и свершения.
Нет, нет, только не трое; мы должны быть вчетвером, теперь я в этом был убежден: одна пара — отражение другой! Я хотел быть Шамом, и желал, чтобы Шам был мной; чтобы Алекс была Мариеттой, а Мариетта — Алекс… Едва я вошел в нашу комнату, как Мариетта, с трудом приоткрыв глаза, поинтересовалась, что слышно у наших друзей. Значит, и она тоже, едва проснувшись, прежде всего, подумала о них!
— Пойдем со мной, — шепотом сказал я, — ты должна это увидеть.
И, несмотря на слабость в ногах, я потащил Мари через общий салон к их спальне. Как и я, она обомлела при виде открывшегося зрелища. Картина была чересчур чувственной. Чересчур сексуальной. Чересчур провокационной… и прекрасной. Так же выглядели бы и мы с Мари, застань нас кто-нибудь в подобной позе. Алекс спала, как убитая, и, пока меня не было, даже не шелохнулась, поэтому Мариетта
По прошествии этой бурной ночи, застав Шама и Алекс безмятежно спящими на широкой гостиничной кровати, я подумал, что, если бы имел специальные средства — особенно, когда подсматривал за ними из дома напротив, — да, если бы я обладал сверхсовременными приборами для наблюдения за ними даже самой темной ночью, то какое наслаждение испытывал бы при мысли, что нет такой тьмы, которая могла бы укрыть их от моего нескромного взгляда. Кстати, папарацци из журнала «Голливуд Рисерч» широко используют инфракрасную и сверхчувствительную пленку, а также сверхмощные телеобъективы, чтобы даже вы полной темноте наблюдать за любовными утехами популярных звезд. Именно так, благодаря тепловым волнам, исходящим от разгоряченных тел, им удалось запечатлеть эротические игры Энтони Стила и Аниты Экберг, летней ночью развлекавшихся на лужайке в Беверли Хиллз. Было бы здорово иметь в своем распоряжении подобное средство вторжения в чужую жизнь! Почему бы не сохранить, к примеру, тепловой образ Алекс и Шама, занимавшихся любовью этой ночью? Или Мариетты… Наконец, всех четверых, если все же удастся склонить к сожительству эту самодостаточную парочку… А что, было бы неплохо заснять на инфракрасную пленку наши «тесно переплевшиеся» тела! И еще я подумал, что следовало бы на несколько дней продлить наше пребывание в Виши, в этих апартаментах, напоминавших бордели прошлого века, чтобы между нами четверыми неизбежно что-то произошло, и чтобы следы наших любовных игр самым естественным образом слились с атмосферой, которой уже давно было пропитано это роскошное, побуждающие к поиску чувственных наслаждений гнездышко, или по выражению обывателей — «гадюшник».
— А не остаться ли нам здесь еще на денек-другой, чтобы отыграться за вчерашний проигрыш? — предложил я чуть позже, когда Алекс и Шам в белых махровых халатах вышли из ванной комнаты. Мариетта, конечно, поняла меня с полуслова и с энтузиазмом подхватила мое предложение. Алекс и Шам никак на него не отреагировали; они выглядели так, будто им все надоело, и они вовсе не жаждут продолжать это путешествие. Вслух не было сказано ни слова, но их отношение изменилось без видимых причин, и вечером, когда мы, отужинав у себя в номере, снова отправились в казино, мне показалось, что Шам и Алекс обменялись взглядами, полными раздражения и нетерпения.
Я не вдавался в подробности ставок, проигрышей и выигрышей предыдущего вечера, не стану делать этого и теперь, скажу только, что очень скоро перед Алекс выросла более чем внушительная гора фишек и банковских билетов. Когда такое случается, всем известно, как разворачиваются дальнейшие события: бывалые игроки пережили это сами, а те, кто не пережил сам, читали в романах. Волнение, охватившее игроков, сгрудившихся вокруг рулетки, быстро перекинулось на соседние столы, и вскоре почти все, кто находился в зале, собрались вокруг стола, где продолжалась игра, чтобы в суеверном экстазе следить за стремительным ростом ставок, продиктованным недоступной пониманию логикой риска. В самом начале Мариетта сделала несколько мелких ставок, но очень скоро прекратила играть, и, как накануне, положила горсть фишек перед Алекс, которая, словно стремясь поскорее избавиться от них, раз за разом ставила на красное, если мне не изменяет память. И красное — редчайший случай — выпадало пять раз подряд. Я наблюдал за лицом Алекс. Сохраняя поистине удивительное спокойствие, она, казалось, никак не реагировала на свою удачу. Мариетта стояла рядом с ней, боясь пошевелиться. Она молчала и старалась ничем не потревожить Алекс, но по ее внезапно побледневшему лицу и расширившимся зрачкам я видел, что каждый раз, когда Алекс невозмутимо отодвигала от себя не поддававшиеся счету суммы, о величине которых можно было судить лишь по высоте горы из фишек, она была готова упасть в обморок. Как и накануне, позади Алекс и Мариетты молчаливо стоял Шам с сигаретой в руке. Его спокойствие и равнодушие к происходящему приводили меня в ярость. Казалось, он не понимал, какие деньги были сейчас в прекрасных руках его женщины, украшенных серебряными кольцами, которые матово поблескивали в ярком свете люстр. Эти кольца, как и браслеты из того же матового серебра, выглядели совершенно неуместными среди золотых побрякушек и бриллиантов, просверками которых сопровождались удивленные возгласы женщин — в большинстве своем преклонного возраста, — возбужденных неслыханной удачей Алекс…
Однако, довольно! Литература уже давно избавилась от пустых фраз, навязанных сюжетами столь же старыми, сколь и эти игровые залы, существовавшие еще во времена Второй Империи. Но что делать? Мы находились в Виши, в городе, где ничего не изменилось с прошлого века, если не считать обилия негодяев, наводнивших его во время войны… о чем в пятидесятые годы старались помалкивать, ибо нужно было поскорее забыть о тех позорных деяниях, начало которым было положено в том самом дворце, где мы снимали роскошные апартаменты. Но какое отношение к Истории имеем мы? От прошлого нам ничего не нужно. Вся наша жизнь, все наши желания — в настоящем. Поэтому не станем перегружать эти любовные хроники всякими описаниями и рассуждениями, которые лишь отвлекают меня от единственной, всепоглощающей, навязчивой идеи — секса вдвоем… втроем… если уж не получается вчетвером…
Наконец, Алекс «сорвала банк» — так называется момент в игре, когда администрация казино принимает решение положить конец везению чересчур удачливого игрока, — и мы покинули казино, унося в карманах, дамских сумочках и холщовых инкассаторских сумках, предоставленных заведением, огромное количество банкнот, которые кассиры выдали нам в обмен на сотни фишек самого разного достоинства. Со смехом, но уже не столь беззаботным, как накануне, мы прошли через сад, обойдясь на сей раз без купания в фонтане. Сгорая от любопытства и желания пересчитать «огромную сумму, которую удача принесла Алекс в знак своего особого расположения, плененная ее красотой», как пошутил я голосом балаганного шута, мы вернулись в свои апартаменты и немедленно заказали море шампанского, «чтобы отметить это событие». Деньги мы вывалили на кровать Алекс и Шама — получилась весьма впечатляющая гора банкнот, и я горстями начал швырять их к потолку, не в силах сдержать смех, который благодаря шампанскому очень скоро стал почти истерическим… а потом мрачным, когда я заметил, что ни Алекс, ни Шам, ни даже Мариетта не собираются следовать моему примеру. И тут я испытал чувство невероятного унижения, только теперь осознав, что я, всегда стремившийся выглядеть этаким толстокожим денди фонсторхаймовского типа, привыкшим держать в узде свои эмоции, именно я проявил тупой щенячий восторг перед грудой денег, которые заработала Алекс. Это чувство живет во мне и поныне, хотя с тех памятных событий прошло почти пятьдесят лет; и сейчас, когда я пишу эти строки, я краснею от стыда и досады за свою глупую, ребяческую радость, которую не разделяли ни Алекс, ни Шам, ни Мариетта.