Любовь напротив
Шрифт:
— Послушай, Мари, — заговорил он неожиданно низким и хрипловатым голосом, — и ты, Дени. Послушайте, что я скажу… Я сожалею… мы сожалеем, что согласились на эту совместную поездку. Собственно, я с самого начала знал, что мы делаем ошибку… Алекс тоже так считает…
— Ну, перестань, Шам, — перебила его Мариетта нежным голоском, — довольно сердиться, извини нас. Я понимаю, нет ничего хуже семейных разборок… при посторонних… в присутствии другой пары… Мы с Дени просим у вас прощения. Заверяю вас: больше такое не повторится. Поедемте дальше, нас ждет Синеситта… Алекс, Шам, ну же! Не сердитесь на нас… Давайте, давайте, садитесь в машину… Ну, пожалуйста, ради меня…
Она вышла из машины, почти силком обняла каждого и, откинув спинку переднего сиденья, пригласила их занять свои места позади нас. Алекс и Шам в замешательстве медлили, переглядываясь друг с другом. Следует признать: в случае необходимости Мари прекрасно умела признавать свою неправоту. Я просто диву давался, наблюдая, как она — такая гордая и неприступная — вдруг становилась смиренной и смущенной.
— Нет, нет! Больше ни слова! Тема закрыта. И не надо никаких объяснений!
В итоге, инцидент не вышел за рамки, очерченные для него Маридоной. Но что-то все же сломалось. Иллюзии кончились. А вместе с ними пришел конец ночевкам в маленьких сельских гостиницах, гулянкам и импровизированным купаниям. Мариетта развернула на коленях мишленовскую карту Франции, и ее палец уткнулся в Виши. Она решила, что нам нужен дворец. И, в самом деле, в каком-то старом дворце она выбрала огромный номер с двумя спальнями и просторным салоном между ними, украшенным позолотой и тяжелыми темно-красными шторами. Все это великолепие выходило на красивую цветущую террасу ухоженного парка. Как ни странно, оказавшись посреди этой устаревшей и вместе с тем успокаивающей обстановки, мы вдруг почувствовали, как к нам постепенно возвращается хорошее ироничное настроение. Между нами четверыми снова возникло чувство юношеского единства. Возбужденная обстановкой, Мариетта решила, что мы должны соответствовать месту, в котором находимся. Чтобы создать в салоне уютную, теплую атмосферу, она велела всем «принарядиться» и навести «красоту». Мари заставила Алекс переодеться в киношную красотку, предложив ей одно из своих платьев, и сама последовала ее примеру — у нее в багаже хватало замечательных нарядов.
— И вы тоже, господа, отправляйтесь-ка приводить себя в порядок, — заявила она, выталкивая нас в другую комнату, где я вывалил из чемоданов на кровать свои костюмы и заставил Шама выбрать для себя что-нибудь подходящее. К счастью, мы были одного роста, и он без труда влез в темный костюм, к которому я добавил белую рубашку с оборками на груди. Должен сказать, что этот наряд удивительно шел ему и вместе с тем заставлял отказаться от обычной, слегка развязной, манеры поведения. Я, в свою очередь, надел светлый костюм с темной рубашкой, продолжая играть на контрасте наших образов.
В момент встречи, когда мы собрались в салоне, всем стало ясно, что мы в самом деле «очень красивы»; эту красоту я назвал бы журнальной — вполне тривиально и не так банально, как кинематографической.
Я никогда не видел и даже не представлял себе Алекс в том виде, в котором она появилась перед нами: затянутая в черный бархат, подчеркивающий наготу тела; две узкие полоски лифа, прикрывающие груди, скрещивались, утончаясь, и сходились на шее, оставляя нагой спину до самого низа, до границ пристойности. Ее наряд дополняли босоножки на очень высоких каблуках, отчего она выглядела удивительно хрупкой. При виде ее белых плеч и груди, голых рук и выглядывающих из-под тяжелого бархата «идеальных» лодыжек у любого мужчины могло возникнуть только одно желание: схватить полоски лифа, поддерживающего грудь, и рвануть их стороны, с треском разрывая платье сверху донизу, как того жаждет ненасытная первобытная натура каждого мужчины, загнанная в глубины подсознания за тысячелетия эволюции… Как раз об этом, если мне не изменяет память, писал Бальзак в своей «Лилии»[64]: молодой рассказчик, потеряв от любви голову, внезапно бросился «пожирать поцелуями» — прилюдно! — обнаженные плечи мадам де Морсо…
Но это еще не все! Рядом с Алекс, обняв ее за талию, шла несравненная Маридона. Вдохновленная великолепием подруги, — или же отождествляя себя с ней, — она выглядела не менее потрясающе. В своем красном платье с полупрозрачными газовыми вставками она выглядела полуголой, и этот эффект еще больше усиливали бесчисленные разрезы, отделанные красными кружевами. Руки так и чесались разодрать в клочья легкую шелковую паутину, чтобы довести до конца задумку модельера. Моя женушка была просто невероятно привлекательной… обе наши дамы были потрясающе привлекательны и сексапильны… и я смею думать, что, несмотря на исключительную любовь Шама к Алекс, он не мог не заметить неотразимости Мари и не почувствовать желания обладать ею. Я был бы счастлив уступить ему мою Мари тут же, немедленно! Больше того, я готов был предложить ему наслаждаться ею сколь угодно долго, даже не рассчитывая получить взамен Алекс, — так мне хотелось увидеть «грехопадение»
Мы и в самом деле выглядели неотразимо в этом антураже, достойном тех фильмов, которыми мы восхищались в пятидесятые годы. Но в то время человеческая «красота» срабатывала лишь будучи приправленной аксессуарами черно-белого кино, приходившего к нам из Америки в ореоле смутной и пуританской сексуальности. Я имею в виду вызывающие дамские наряды, безупречные манжеты и воротнички, полуопущенные веки и дымящаяся сигарета в руке, волнистые волосы у женщин и коротко подстриженные на затылке у мужчин… У Шама они были довольно длинные, и, если учесть свойственную ему необщительность, он выглядел как-то подозрительно… этакая темная личность, пробившаяся в свет со дна общества, что безумно развеселило Алекс, которая бросилась к нему в объятия с чуть пошловатой поспешностью. Переодевшись, эти двое, казалось, еще больше стали нравиться друг другу! Ну, ладно… Поживем — увидим… Что касается меня, то в своем наглухо закрытом белом костюме, похожем на прусский мундир, я остался верен Строхайму: переодевание никак не отразилось на моем образе. А вот Шам, который никогда раньше не носил костюма, был уже не тем Шамом, что прежде, и его новая ипостась произвела на Алекс весьма неожиданное впечатление. Новый Шам в темном костюме, с белоснежными манжетами и кружевной манишкой, был ей незнаком, и вот с этим другим Шамом она была готова изменить настоящему Шаму. Так почему бы не со мной? К тому же, открыв для себя иную Алекс, кинематографическую, Шам также собирался изменить своей Алекс с этой новой красоткой, одетой под Маридону. А почему бы не с настоящей Маридоной?
В это время появился метрдотель, толкая перед собой столик на колесах, на котором был сервирован ужин, заказанный Мариеттой. Увидев нас одетыми «по форме», он сказал, что тут есть казино, и чтобы попасть туда, надо всего лишь пройти через сад.
— Пойдемте туда! — тут же загорелась Мариетта. — Давайте быстренько поедим и пойдем! Замечательно! Сыграем в рулетку, выиграем кучу монет, как следует развлечемся!
— Мариетта, терпеть не могу… прекрати нести всякую чушь!
— Ну, что еще, мой милый Строхайм?
— Он терпеть не может, когда ты говоришь, что мы выиграем кучу монет.
— Ну, тогда проиграем кучу монет…
— Что бы мы ни выиграли или ни проиграли, это будут не монеты, а бабки, бабло, капуста, тити-мити, хрусты, башли… — со злостью перечислил я.
И, конечно же, Мариетта, стремясь обставить меня, продолжила этот почти бесконечный ряд слов-заменителей, которые на протяжении столетий обозначали то странное средство обмена, каким были деньги. В завершение она вернулась к тому выражению, что жутко бесило меня, добавив при этом, что в ее семье, имевшей нормандские корни, — чем она чрезвычайно гордилась, — испокон веку говорили «монеты».
— Все, довольно! — вдруг произнесла она жестким тоном, не терпящим возражений. — Мы идем в казино, потому что я хочу проиграть или выиграть много, очень много монет! Пойдем, Шам… Алекс, дорогая, пойдем, не будем терять время!
Мари властно обняла Алекс за талию и они — почти голые в своих до неприличия откровенных вечерних платьях — направились в казино. Однако наше появление там не произвело того эффекта, на который рассчитывала Мари, ибо в большинстве своем игроки были беззубыми, близорукими курортниками-старперами в давно вышедших из моды костюмах, пропахших затхлостью и пылью. Чересчур увлеченные игрой, чтобы отвлекаться на появление новых людей в зале, они неохотно потеснились, уступая место Мариетте, которая, как говорится, без всякого стеснения пустила в ход локти. Нет ничего более захватывающего — я это знаю, поскольку много раз перечитывал «Игрока» Достоевского, — чем подробнейшим образом описывать ставки, а также проигрыши и выигрыши игроков на протяжении всего вечера, отмеченного лихорадкой азарта и неожиданными поворотами судьбы. Но эта болезнь не затронула меня, поэтому мне совершенно неинтересно углубляться в набившие оскомину подробности вращения того, что помпезно называют колесом Фортуны. В этот вечер главным для меня было наблюдение за Алекс и, конечно, за Шамом… ну и, разумеется, за Мариеттой, которая поначалу чуть ли не с детской радостью собирала фишки, а потом с растущим раздражением швыряла их на игровой стол. Сам я воздерживался от участия в игре, не испытывая потребности в тех острых ощущениях, которые завладели ею. В силу какого-то непонятного каприза я не хотел использовать фишки, которые Мари без конца совала мне в карман, заставляя присоединиться к игре. Сначала она все время выигрывала, делая ставки только на красное и черное. Затем, разумеется, пошли проигрыши: Мариетта начала играть по-крупному, удваивая ставки каждый раз, когда я пытался ее урезонить. Так продолжалось до тех пор, пока она сама не прекратила свои глупые выходки, спустив все, что было у нее с собой в маленьком ридикюле. Но, как я уже говорил, все мое внимание было приковано к Алекс, которую Мари с самого начала щедро снабдила фишками разного достоинства и теперь не отпускала от себя ни на шаг.