Любовь напротив

Резвани Серж

Пока Шам возился с картинами, Алекс всем своим существом была рядом с ним, и я с раздражением думал, что вместе они составляют единое целое, и это просто невыносимо! Прищурившись, я наблюдал за ними сквозь дымовую завесу своей, как минимум, тридцатой сигареты. Да, их союз был прочен и нерушим, и об этом лишний раз говорило то, что с момента моего прихода они не обменялись ни взглядом, ни словом. Осознав сей факт, я почувствовал сильнейший укол ревности. Звучит смешно из уст постороннего человека, знакомого с ними всего пару часов, не правда ли? И, тем не менее, дело обстоит именно так: мне принадлежат все женщины, даже те, которых я никогда не видел. Что ни говори, а влечение слепо и потому видит всех женщин без исключения в образе какой-то одной. В данном случае Алекс легко могли бы заменить любые другие женщины, в этом преуспели кудесники американского кино, кого надо гримируя, раздевая и погружая в океан темных страстей.

В нашем присутствии Шам и Алекс между собой не разговаривали, и это доказывало, что они общались иным способом,

что их постоянно связывали какие-то флюиды. Мне показалось даже, будто я вижу призрачные нити, протянувшиеся между ними. Ничто так меня не раздражало, как их мнимое взаимное игнорирование, похожее на сговор! Я ненавидел это молчаливое взаимопонимание! Чуть ли не каждая деталь в поведении хозяев мансарды теперь представлялась мне репликой в их безмолвном общении. Вот пример: между двумя переменами картин Шам рассеянно вертел в руках небольшой мраморный предмет, изображавший какой-то фрукт — кажется, яблоко, — который он так же рассеянно отложил в сторону, когда понадобилось снять со станка картину и поставить вместо нее другую. Я подумал: вот сейчас Алекс протянет руку и в свою очередь возьмет мраморное яблоко. И она действительно это сделала! Совершенно очевидно, она не осознавала, что делает, тогда как ее рука, ее тело знали и тянулись — возможно, независимо от сознания Алекс — к отполированному куску камня, еще хранившему тепло Шама. Да, ее рука, ее тело знали и жаждали этого тепла! Ужасно, не правда ли? Такие жесты-полунамеки надежно изолировали их от посторонних, гораздо надежнее, чем если бы они выставили нас с Верне за дверь. И вдруг я с растущим волнением заметил, как она, положив мраморное яблоко на сведенные колени, несколько раз машинально катнула его вверх-вниз вдоль своих длинных голых бедер — да будет вам известно, Алекс относилась к числу тех девушек, которые первыми без всякого смущения начали носить облегающие и чрезвычайно короткие юбки, постепенно выродившиеся в подобие набедренных повязок, поименованных ужасным термином миниюбка. Я был единственным, кто заметил ее полное невинного эротизма движение и сполна насладился им, стараясь ничем не выдать своего внимания. Все это время сознательная, я бы сказал, часть Алекс следила за каждым жестом Шама, пристальным взглядом сопровождала его хождения между станком и углом мансарды, заставленным картинами. И тот, словно купаясь в ее взгляде, наполненном нежностью и любовью, с нарочитой рассеянностью продолжал делать какие-то повторяющиеся знаки, отчего казалось, будто он находится где-то далеко — не только от нас, но и от самого себя — в тесном единении с ней. Конечно же, я был единственным свидетелем, не упустившим ни малейшей детали их необыкновенного общения, беззвучных призывов и призрачных объятий. Мог ли толстокожий Верне или любой другой зритель понять, почувствовать, разгадать такой тонкий язык любви? Признаюсь: все, что я увидел, укрепило меня в стремлении уничтожить этот «шедевр», чтобы овладеть им. Любой знак в силу своей непостижимости лишь усиливал накал этого желания, потому что каждый из них ставил под сомнение мою способность одержать верх. Что касается Верне, то, по его мнению, дела шли как нельзя лучше. В какой-то момент он даже отважился нахально подмигнуть мне, и я, опасаясь, как бы он не перегнул палку, поспешил вернуться к своей роли любителя живописи. С уверенностью, удивившей меня самого, я сказал:

— Мне нравится вот эта работа… — я перевел взгляд на девушку. — А что предпочитаете вы, Алекс?

Она засмеялась и, чуть смутившись, ответила, что не смогла бы сделать выбор.

— Да, и все же предположим: вас попросили выбрать картину. — Продолжая смотреть ей в глаза, я игривым тоном добавил: — Прошу вас, Алекс, выберите для меня картину, этим вы доставите мне истинное удовольствие.

Я поднялся, снял со станка картину и, подойдя к окну, повернул ее к свету.

— Вот эта вам нравится?

— Да… — она нерешительно смолкла. — Конечно, я…

Алекс бросила на Шама отчаянный взгляд. Мне показалось, что он «мысленно» пожал плечами. Я знаю, это слово если и не банальное, то довольно широко употребимое, но более подходящее мне не приходило в голову.

Она растерянно добавила:

— Но есть еще и другие…

Любитель живописи, которого я изображал, повернулся к Шаму:

— Вы согласны продать мне эту картину?

Слово было сказано, то самое неприятное слово, которого, по всей видимости, так опасался Шам. И тут же я почувствовал, что оно каким-то образом унижало его. Он бросил короткий взгляд на Алекс, но, как мне показалось, не смог завладеть ее вниманием. Что происходило? Неужели она особенно дорожила именно этой картиной? Шам медлил с ответом. Тогда я взял другую картину и повернул ее к окну, как первую:

— Тогда, может быть, эту? — признаю, Алекс была права: я и сам не знал, какую выбрать.

Я постарался повернуть разговор так, чтобы в нем еще раз прозвучало слово продавать. Все в их отношениях было таким тонким, неуловимым! Эта тонкость пьянила меня и в то же время раздражала. Совершенно очевидно, что, прикоснувшись к первой картине, я каким-то образом испортил Алекс настроение, однако стоило мне взять в руки другую работу, как его градус заметно повысился. Я намеренно вернулся к первой, делая вид, что еще не решил, каким все же будет мой окончательный выбор. Мраморное яблоко тут же появилось в руках Алекс, и она снова стала катать его на бедрах, но на этот раз заметно быстрее. Тогда, не переставая исподтишка следить за ее движениями, я стал развлекаться, расставляя другие картины по всей комнате. В зависимости от того, к каким полотнам я прикасался,

ее красивые длинные пальцы то сильнее, то слабее сжимали каменный плод. И тогда меня словно озарило, я вдруг понял, что на самом деле покупал не картину, а их самих… причем и они, и я прекрасно сознавали это. Я тотчас же изменил свою тактику:

— Ну, хорошо, нам некуда торопиться. Чем больше я смотрю на эти картины, тем больше они мне нравятся… все без исключения. Может быть, вы согласитесь…

Но тут меня перебил этот идиот Верне, в очередной раз едва не завалив все дело.

— Конечно, они согласны! — воскликнул он с почти патетической убежденностью. — Что за вопрос! — И добавил те самые слова, которых не следовало произносить ни в коем случае: — Сейчас им как никогда нужны деньги.

Шам поставил на место очередную картину и медленно произнес, не скрывая иронии:

— Да, вы знаете, у художника все картины продаются.

Истинный смысл его слов был очевиден: продается все. Порядок, подумал я, завершим первый этап. Непринужденным и вместе с тем робким движением я достал бумажник, быстро вытащил все находившиеся в нем купюры и, не считая, положил их на кровать. На самом деле там было пять тысяч франков — сумма по тем временам огромная и намного превышавшая истинную стоимость моего приобретения. Я увидел в глазах Верне растерянность, граничащую с испугом, и на какое-то время почувствовал себя так, будто допустил непростительную оплошность.

— Будем считать, что вы получили аванс за эту картину, — я дотронулся до первой работы, — или за какую-нибудь другую… И даже за две, если вы согласны оставить за мной пару. Мне, действительно, нравятся все полотна, но это не к спеху. В данный момент мы переезжаем в новую квартиру, и я хотел бы вернуться к вам вместе с Мари. Там, где мы сейчас устраиваемся, свободного места хоть отбавляй.

Я снова коснулся рукой рамы первой картины.

— Но в любом случае вот эта станет отныне моей любимой.

Я поймал взгляд Алекс и улыбнулся ей, рискнув вложить в свою улыбку нечто похожее на духовную близость.

Вот теперь все пойдет по-иному. Наконец-то я избавился от Верне. Мне не нужен свидетель! На следующий день, ровно в одиннадцать с четвертью, после долгих раздумий я решил подняться на седьмой этаж по черной лестнице, которая вела к их мансарде. Наиболее подходящим предлогом для этого визита послужил фотоальбом со снимками женщин, которые вознесли историю Голливуда до уровня мифа. Накануне я рассказывал об этой книге и теперь хотел преподнести ее Алекс в качестве подарка. Тем самым я ненавязчиво проводил параллель между ней и неосязаемыми, но такими чувственными образами кино-див. Ава, Джоан, Джейн, Лорин, Джин… Харлоу, конечно, Тельма, Полетт, Кэрол, Грета, Лупе Велес и, естественно, глупышка Мэрилин, которая в те годы служила для нас, одержимых кинематографом, постоянным объектом иронии и насмешек… Принести к ним в дом этот женский каталог было равносильно признанию, что для меня Алекс совершенно естественно вписывается в круг этих прелестниц, недоступных и оттого еще более желанных, но которыми, вместе с тем, уже втайне обладаешь. Только в отличие от них при малейшем движении Алекс, как я вчера заметил, по тесной спальне-мастерской струился ее ни с чем не сравнимый аромат и нежное тепло, и это еще больше распаляло мое желание. По правде говоря, сначала я хотел принести ей роман, о котором рассказывал накануне за обедом, но, в конечном счете, остановил свой выбор на альбоме с фотографиями полуобнаженных звезд, посчитав, что еще рановато рассчитывать на ее готовность делить со мной такое времяпрепровождение, как чтение книги, и особенно романа. Эти кадры из знаменитых американских фильмов намекали на то, что между нами возникло нечто, не связанное с Шамом. Торопиться некуда, говорил я себе, жертва достойна изощренной игры, тонкость которой возбудит нас еще больше. Что такое книга, если не самое надежное средство наладить тесную связь — нет, не с автором, а между теми, кто ее читает? Что мы ищем в большинстве произведений? Знаки соучастия. Зачем мы стараемся сохранить в памяти названия книг, фильмов, картин; для чего стремимся выделиться, узнавая музыкальное произведение по одному, случайно услышанному такту; почему нам так важно вспомнить, без особой на то нужды, зачастую труднопроизносимое имя знаменитого баса, сопрано, контральто или тенора, если не для того, чтобы быть в числе тех, кто не представляет своего существования в общей массе?

Размышляя об этом, я готовился отправиться с утренним визитом к своим новым знакомым. Мари только что уехала на студию, где ее ждал Верне со своей командой. Не выспавшаяся и злая, она громко хлопнула дверцей, садясь в прибывшую за ней машину съемочной группы. Еще бы! Всю ночь я с извращенным наслаждением рассказывал ей об Алекс и Шаме… Но особенно об Алекс, и еще раз об Алекс, надеясь пробудить в Мари остатки ревности или хотя бы раздражения. Она смывала остатки макияжа, сидя перед туалетным столиком; часы показывали начало третьего ночи; ожидая ее, я задремал, лежа одетым на пока еще нашей кровати… и вдруг, открыв глаза, я увидел ее в вечернем платье, привычно пьяной, хмельной не только от алкоголя, но и от своего недавнего успеха, к которому она еще не привыкла; да, опьяненной назойливым вниманием самцов, которые с утра и до глубокой ночи крутились вокруг нее, одурманенной осознанием того, что она — Дона. Точно так же сходила бы с ума какая-нибудь наивная простушка, которую луч софита вдруг вырвал бы из массы безликих статистов, мечтающих «играть в кино». На этот раз Мари не услышала от меня обычных возмущенных упреков, напротив, я встретил ее улыбкой и сладким голосом завел рассказ об Алекс: