Любовь Носорога
Шрифт:
— Паша, он мне сказал, что та авария, в которой погибли папа и мама… Что это все ты… Он тебя хотел убить. А убил папу и маму. Твоя машина их с трассы выдавила. В кювет.
— Да. — Носорог понимал, что можно было бы соврать. И, наверно, она бы поверила. Но не стал. Потому что не надо обмана и недоговоренностей. Он виноват, да. Косвенно, но виноват. И Полина должна об этом знать. Жаль, что раньше не сказал. Все не ко времени было. Не к месту. Зато теперь. К месту.
Казачка замерла, и Паша почувствовал, что земля жжется. Правда, без всяких красивых оборотов.
— Знаешь, — она смотрела на него неожиданно серьезно и спокойно. — Я не злюсь. Помнишь, я говорила, что злюсь на того, из-за кого это все случилось? Так вот, я не злюсь. Ты убил моих родителей. Но ты спас меня. Наверно, ты исправил ситуацию? Ну, кармически? И на этом все, Паш. Прощай.
Он мог бы остановить. Даже хотел. Но вот земля не пускала. Приварила ноги к поверхности, не хуже железных болванок, и двигаться было нереально. Оставалось только смотреть, как она, пошатываясь, бредет прочь, как входит из ангара мимо скукоженного, держащегося за бок Бати, которому как раз оказывают первую помощь, мимо лежащих на земле парней, нанятых Вовчиком, мимо самого Вовчика, как и не очнувшегося от его захвата.
Выходит, выходит…
Вышла.
35
Я сидела возле кабинета гинеколога, разглядывала свою карту. Все вроде в норме, все хорошо. И зачем в больницу? Ерунда какая-то. Но надо, значит, надо, никуда не денешься.
Ленка задерживалась, и я привычно ругала про себя эту глупую курицу, ставшую в последнее время навероятно слезливой, и к тому же жутко медлительной. Удивительно, как это Миша ее терпит.
Глянула за окно, покачала головой. Да, еще немного подожду, и, пожалуй, сама буду добираться до больницы. Ну ее, козу противную, такси вызову. Неудобно, конечно, но метель разыгралась не на шутку.
Конец ноября. Скоро декабрь и Новый год. В этот раз будем в веселой компании отмечать. Аж четверо человек. Забавно, конечно… Надо будет елку ставить, достанем игрушки, еще наши с Ленкой, из детства. Их мама с папой всегда вешали. А потом мы. Правда, последние годы я Новый год стабильно одна отмечала. Сеструля моя гулящая все время рвалась куда-нибудь, в компанию. Но в этот раз все по-другому. У нас своя компания будет. Очень веселая.
Танцевать, наверно, будем. Ленка со своими так точно. Я… ну, может быть.
Завибрировал телефон. Я глянула на экран, нахмурилась. Вот уж с кем разговаривать не собираюсь, так это с ним. Отложила в сторону, поставив на беззвучный. А то соседки по очереди начали коситься.
Телефон звонить перестал, зато замигал сообщениями. Ну надо же! Давно не видела. И не собираюсь.
Я сунула телефон в сумку. И начала раздумывать, что, наверно, не буду я ждать Ленку с ее прилипалой, а сразу вызову такси. А то мало ли. Вдруг Носорогу приспичит, и он примчится посмотреть, какого это хера я не отвечаю на его призывы. Все никак не привыкнет, что я уже ни на какие его призывы никогда не отвечу.
С Носорогом я рассталась полтора месяца назад. Ровно в тот день, когда он спас мне жизнь, предварительно основательно подставив просто своим нахождением рядом со мной.
Вспоминать события тех нескольких кошмарных часов я не хотела. Страшно и мучительно. И все равно по ночам снился абсолютно сумасшедший взгляд бывшего друга Паши, его визгливый смех, его слова, грубые и жестокие. Меня тогда схватили прямо возле поликлинники, на глазах у посетителей и как раз выходящей на крыльцо Ленки.
Пока ехали, я пыталась бороться, орала и визжала. Поэтому мне и рот и руки перемотали сразу же. Пару раз ударили по лицу. На этом, собственно, все. Физически больше не трогали. Но уж морально…
Я воспринимала информацию с пятого на десятое, леденея от ужаса. Поняла только, что в том, что меня схватили, виноват Паша. Что это ему хотят сделать больно через меня. Вроде как я — его слабое место. На это у меня не было аргументов. Да, если бы и были, с завязанным ртом я много сказать не могла.
А потом сумасшедший мужик начал говорить уже более интересные вещи. Оказывается, за нами следили, выяснили, кто я такая, и очень удивились. Решили. что Паша грехи замаливает.
А я сидела и вспоминала пруд с утками. Свою истерику, свои слова. И Пашины объятия. Он утешал меня, целовал, участливо спрашивал, насколько мне тяжело было. И все это время прекрасно знал, кто я. Точно знал. У него полное досье было. И в новом свете та наша искренняя, пропитанная нежностью сцена казалась издевательством. Я сидела и плакала. От ужаса, страха, от того, что руки у меня болят и затекли. А еще от того, что, наверно, я, как была дурой беспросветной, так и осталась. И с чего-то решила, что Паша со мной честен и искренен. А ведь я совсем-совсем его не знаю. И, наверно, не хочу знать.
Я не особо волновалась тогда о своем будущем, уже устав и смирившись. Сумасшедший Пашин бывший друг, вдоволь насладившись моими слезами и отчаянием, начал звонить Паше, чтоб посмаковать его ярость и гнев.
А потом все завертелось, так быстро, что я осознать ничего не успела.
И вот я уже на коленях у Паши, и мне так легко и спокойно, что хочется просто зарыться в ворот его рубашки и не думать ни о чем, не вспоминать. И я бы так и сделала. Наверно. Если бы не то, что сказал этот сумасшедший.
Я спросила, не размышляя. Не загадывая на будущее, что я стану делать, если он… Соврет? Подтвердит? Извинится?
Он подтвердил. Не извинился.
А я… Я сказала то, что сказала. И сделала то, что сделала.
Может, неправильно. В конце концов, он, наверно, не виноват. Это обстоятельства. Но тогда, у озера… Это были не обстоятельства. Это были мы, наши эмоции, наше взаимное проникновение друг в друга. То, что я хотела бы вспоминать. И то, что я не смогу теперь помнить. Я не захотела больше такого. Просто не захотела. Никаких эмоциональных качелей. Ничего.