Любовь первого Романова
Шрифт:
Федор Желябужский помалкивал, не желая вступать в щекотливый спор. Он знал, что Небылица, конечно, мастер приврать, но Тимоха Хлопов и в самом деле служил при царе. Не по породе ему было хаживать по царевой опочивальне, но Иван Васильевич так увлекся перебором людишек, что под конец царствования вокруг него не осталось родовитых бояр. Всех казнил. На безлюдье в царские хоромы стали брать людей самой низкой породы, поднятых из гноища. Среди них оказались Назарка и Тимоха Хлопов. Первому было назначено стоять в шатрах у царского копья, а второму – смотреть за государевой постелью.
На этой постели царь проводил много времени. Он тяжело хворал, его томили мрачные
Иван Васильевич велел кликнуть своего любимца дворянина Родиона Биркина и принести шахматы. Родион, помолившись Богу и дав обеты всем святым угодникам, вошел в царскую опочивальню. Тимоха сочувственно глянул на приятеля. Иван Васильевич любил шашки и шахматы, но злому супостату не пожелаешь чести играть с великим государем. Царь терпеть не мог проигрывать и гневался на искусных игроков, приказывая отрубать им уши, носы и губы. Но если он примечал, что ему нарочно поддаются, то гневался пуще и велел нещадно драть хитреца кнутом. Отказывавшихся от игры он приказывал казнить, говоря, что они, должно быть, вынашивают злые замыслы. Каждый неверный ход грозил смертью, и Биркин с замиранием сердца смотрел, как государь негнущимися перстами расставлял на доске шахматы. Только царя в алмазном венце он никак не мог поставить на место, и вдруг уронил его на доску и сам повалился навзничь. Тимоха Хлопов едва успел подхватить отяжелевшее царское тело. Произошли большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие – в Аптекарскую избу за ноготковой и розовой водой. Но ничего не помогло, царь лежал на постели бездыханным.
Видать, в суматохе кто-то из слуг не удержался от соблазна и прибрал индийские шахматы. Правда, зять божится, что царь сам подарил их Тимохе. Оно, конечно, Иван Васильевич был непредсказуем. В гневе мог посадить на кол, а в добром расположении осыпал золотом. Надо верить словам родни. Странно только, что Хлоповы никогда ранее не хвастали подобной диковинкой, хотя знали, что Федор Желябужский великий охотник до игры в шахматы. Зачем же сейчас показали драгоценный ларец? Иван Хлопов как будто прочитал его мысли и ответил на немой вопрос:
– Последние времена настали! – вздохнул он. – Жена отписала из Коломны, что двор и службы сгорели. Надобно продать ларец, дабы поднять хозяйство. Сейчас в Москве настоящую цену не дадут, а уж в Коломне подавно. Ты ведь, Федор Григорьевич, в Варшаву едешь? Сделай милость, продай шахматы кому-нибудь из королевских людей. Я тебе доверяю по-родственному, знаю, что ты в полушке не обманешь!
– Отчего не продать! – радостно потер ладони подьячий. – Я подсоблю Федору Григорьевичу. У меня в Варшаве имеются знакомые жиды, они какую угодно вещь продадут, купят и снова продадут.
– Ладно! Оставь ларец. Там поглядим, что делать с шахматами, – сказал Желябужский.
– Век не забуду! А теперь не обессудь, Федор Григорьевич. Надобно догонять товарищей!
Хлопов взмахнул плетью и повернул коня, даже не попрощавшись с дочкой.
– Погоди! А с Машкой как же… – крикнул дядя, но Хлопова и след простыл.
Уж на что посольская служба приучила Федора Желябужского скрывать свои мысли и чувства, но тут он не сдержался. Выругаться не выругался, но угодников божьих помянул с таким чувством, что стоило любой площадной брани. Только мысль о драгоценных шахматах несколько смягчила посланника. Излив свой гнев, он пожаловался подьячему:
– Видал ясного сокола? Вот такие у меня родственники! Теперь надобно найти в слободе семьянистых, зажиточных людей с белой избой для дворянской дочери.
Несколько покалеченных воинов, оставшихся караулить белокаменную крепость, крепко разочаровали посланника, объяснив, что зажиточных людишек в слободке испокон века не водилось, а ныне все померли с голоду. Так и лежат по полатям с Покрова, дожидаются весны, когда их можно будет похоронить по христианскому обычаю. Посланник все же велел поискать живых. Высокая дамба подпирала рукотворное озеро, за глубоким оврагом располагались хозяйственные службы, конюшенный двор и лебяжий дом, где когда-то откармливали лебедей для царского стола. Но в лебяжьем доме царила тишина. Озеро было покрыто толстым льдом. Тихо поскрипывали от слабого ветерка распахнутые двери курных изб. Стрельцы заходили в избы, но всюду у стылых печей лежали заледеневшие тела. Слободка вымерла голодной и озябла студеной смертью.
– Может, Ивана подождать! – вслух размышлял Федор Желябужский.
– Ты что?! – подьячий замахал длинными рукавами шубы. – Немочно ждать, дело государево!
– Ничего не поделать, надо сестрину с собой брать, – сказал Федор после долгого раздумья.
Подьячий закатил глаза от ужаса.
– С посольством девку???!!! При свидетелях говорю: я к тому делу не причастен. Однако внемли моему совету. Ты в посольских делах человек опытный, не спорю. Но ездил только к персидскому шаху. В его землях порядок, посольского человека никто не дерзнет обидеть. А в Польше народ дикий и вольный. На ляхов и раньше управы не было, а ноне совсем оборзели. Ей-ей, отобьют девку! Переодень ее в мужское платье, она статью как отрок, авось никто не разглядит.
– Грех ведь!
– А снасильничают девку на твоих глазах, лучше будет? В еретических землях нельзя не согрешить. У меня и платье подходящее имеется.
С этими словами подьячий вытащил тюк одежды и проворно развязал его. Марья подалась вперед, с интересом рассматривая платье. Подьячий картинно, словно бойкий купчишка, бросил перед ней мужские порты, высокие сапоги, вышитые по верху травами, красный кафтан и к нему лазоревый кушак. «Точь-в-точь такой кафтан был на Марине Мнишек в день казни ее сына», – подумала девушка. Дядя тоже что-то признал.
– Погоди, так это…
– Маринкино платье и есть, не сомневайся, – хихикнул подьячий. – Ты же знаешь наших в Посольском. Звонкой монеты дали в обрез, а взамен наделили разной рухлядью, что осталась от государевых преступников. Велели в Варшаве послать на базар верного человека, чтобы продал подороже якобы от себя. Сказали, что покроем посольские нужды.
– Поди, Маша, в избу, переоденься, – только и нашелся сказать Федор.
Марья выпорхнула из возка со свертком одежды. Изба, в которую она вошла, была устроена как все крестьянские поземные, или черные, избы. Общая сень на деревянных столбах соединяла повалушу или горницу, которая являлась летним жильем. У богатых гостей, дворян и бояр над сенями часто устраивались светелки с красными окнами, а позади сеней прирубались чуланы, каморки и задцы для челяди. В крестьянских избах под горницей устраивалась глухая подклеть для скотины. За дверью подклети обычно слышалось мычание и блеяние, но сейчас там стояла такая же мертвенная тишина, как в лебяжьем доме.